Глен Кук: Суровые времена

Я рванулся прочь из вселенной Копченого. Ему тоже хотелось закричать. Казалось, от страха он вот-вот выйдет из комы.

– Что, Мурген, холодно? – заржал Одноглазый. Я действительно был мокр. Причем вода была ледяной.

– Что за черт?

– Ты снова там застрял, да так, что не докричаться. Пришлось тебя полить. Меня затрясло:

– Х-холодно…

Я не мог рассказать ему, что видел и отчего меня на самом деле ударило в дрожь. Наверное, снова отказало воображение.

– Ты мне разрыв сердца хочешь устроить?

– Да нет; просто не хотелось, – чтобы ты потерялся. Ты там на себя, случаем, не смотрел?

– Пожалуй, я уже потерян, старина.

Звезды подмигивают им с холодной насмешкой.

Так, было, так есть, и так будет.

Ветер поскуливает и подвывает, дыша по-собачьи сквозь ледяные клыки. Молния с лаем и рыком проносится над равниной из сияющего камня. Убийца-наводнение – почти одушевленная сила, обремененная состраданием не более голодной змеи… Лишь несколько Теней резвятся меж звезд. Многие призваны – в мир либо в глубины.

Сердце равнины искажено шрамами былого катаклизма. Длинная расщелина, словно извилистая молния, пробороздила лицо равнины. В любом месте ее способен перешагнуть и ребенок, однако расщелина сия кажется бездонной. Клубы тумана поднимаются над ней, и некоторые при появлении своем несут в себе смутный намек на цвет.

Трещины искалечили огромную, серую твердыню крепости. Башня ее рухнула на длинную расщелину. Во всеобщей неподвижности слышится глубокое, громкое, медленное биение, словно сердце самого мира нарушает безмолвие камня.

Деревянный трон сдвинулся с места и слегка покосился. Фигура, распятая на нем, изменила положение. Лицо ее исказила судорога. Веки ее трепещут, словно она пробуждается.

Таково ее бессмертие, но цена его – серебро боли.

И само время может остановиться.