Павел Рогозинский - Главный калибр

«Может, и со мной так будет? — подумал боцман. — Пожалуй, лучше загодя скинуть бушлат: без него в воде способнее. А если взрывной волной ударит? Тогда в бушлате лучше… Ну его к черту, гадаю, как баба, — обозлился сам на себя боцман. — Вот командир стоит и хоть бы что».

Сам того не сознавая, боцман испытывал к нему зависть, хотя это и не мешало ему расхваливать командира без конца. Впрочем, таким путем боцман косвенно расписывал и свои подвиги.

— Вот, помню, воевали мы с ним под Керчью, — рассказывал боцман новичкам. — Жуть, что творилось: с берега бьют, с воздуха бьют, с воды бьют. Осколки, как коты, воют. По тридцать атак самолетов в день отбивали. А командир стоит да щурится, вроде так и надо. Только вышла маленькая передышка — слышу его голос: «Боцман, что за беспорядок?» Какой такой, думаю, беспорядок у меня нашел? Глянул — стреляными гильзами и осколками вся палуба усыпана. «Виноват!» — говорю. И сейчас же приборочку. А потом опять пошло–поехало… Чтоб какое упущение на корабле проглядел — и не мечтай. Зато уж довелись смертельное задание получить — будьте спокойны: заведет и выведет в лучшем виде.

И хоть боцман для большей выразительности малость прибавлял, все же он слепо верил, что с таким командиром не пропадешь. А теперь командир сам пошел навстречу верной смерти. Неужто конец?

И чтобы скрыть внезапную слабость, боцман перешел к другому борту.

Старшина мотористов, высунувшийся из люка хлебнуть свежего воздуха, слышал крик сигнальщика, видел маневр командира. Он, бывалый моряк, знал, что произойдет дальше.

Кто‑нибудь с палубы, может быть, еще сумеет спастись. Из тех, кто внизу, не уцелеет никто.

Гибким, пружинистым движением старшина нырнул вниз, привычно огляделся. Все в порядке, все на местах.

— Старшина, пустишь сегодня на берег? — крикнул моторист.

Старшина молча кивнул: говорить он не мог.

— А нас? — поднял голову второй матрос.

— Все пойдете, — выдавил старшина.

Они не знают и не узнают. Так, пожалуй, лучше.

Ровно гудели моторы. Старшина любил их и уважал. Так уважают человека, с которым работают долго–долго и на которого всегда можно положиться. Через несколько секунд от этих моторов останется крошево.

Что будет дома? На миг он представил себе свою аккуратную и чистую, как палуба военного корабля, квартиру, вихрастых ребят, до боли отчетливо увидел окаменевшее лицо жены. «Жили‑то ведь душа в душу», — подумал о себе старшина уже в прошлом времени.

На душе стало светло и строго. Ему хотелось встретить смерть торжественно и гордо, как подобает моряку. Жаль, не успеет переодеться по обычаю во все чистое…

На крышке мотора блестело несколько капель масла. Старшина торопливо стер их ветошью и погладил теплый металл.

— Теперь все!

Движением руки старшина проверил, застегнуты ли все пуговицы, выпрямился и стал ждать…

Комендор стоял на корме у заряженного бомбомета. Вообще комендору полагалось бы находиться у пушки. Но перед выходом в рейс минер заболел, и по боевой тревоге у бомбомета стал комендор.

Ему нравилось глушить врага глубинными бомбами. Но сейчас хотелось броситься к пушке.

Быть может, торпеду удастся расстрелять: она идет почти поверху. Хлестнуть бы огненной струей! Авось, выйдет! Спасемся!

Командир не догадывается. Объяснять — долго, не успеешь. Что, если самому, без спроса? Сойти с поста и… Нарушить боевой приказ? А если он неправильный?

«Приказы не обсуждают, а выполняют!»

Матрос помнил, как жестко прозвучал голос командира, когда он произнес эту фразу.

Комендор остался у бомбомета.

Чем ближе, тем, казалось, быстрей неслась торпеда, Рулевой глядел на нее широко раскрытыми глазами.

Вот сейчас…

— Лево руля! — раздался возле него спокойный голос.

Еще не понимая, не сознавая, что будет, матрос так же автоматически, как и раньше, переложил руль.

— Начать бомбометание!

Слова команды прозвучали отрывисто и резко, как выстрел. И прежде чем звук их растаял в воздухе, комендор рванул шнур бомбомета.

Тяжелая глубинная бомба шлепнулась почти рядом с торпедой. Глухой взрыв высоко вздыбил воду. Огромной обезумевшей рыбой торпеда на секунду всем корпусом взметнулась вверх и исчезла в волнах.

Командир снял фуражку и отер ладонью лоб.

С транспорта что‑то семафорили.

— Благодарят! — доложил сигнальщик.

Радченко промолчал, и сигнальщик по собственному почину ответил, что сигнал понят.

Море сияло прежней красотой. Солнце, ликующее, сверкающее, подымалось все выше и выше, и не надышаться было свежим соленым воздухом бескрайнего синего простора.