Сергей Малицкий - Extensio

– Твою же мать, это же не стандартная контролька! Кто же так тебя спеленал, парень? Да кто ты такой, черт тебя раздери…

Джим стоял на Девичьем мосту. Прямо перед ним висела на поручнях моста, болтая крохотными ножками, малышка, чем-то напоминающая Эмили Уайт. В руках у Джима было что-то вроде глевии или простого копья. Что-то вроде того, что должно было вселять в него уверенность. И эта уверенность жила в нем. Но ее было недостаточно, чтобы перейти мост. Эта была уверенность в том, что он не сможет его перейти.

– Ну, – раздался звонкий голосок девочки. – И что ты решил?

– Я еще думаю, – ответил Джим. – Может быть, ты все же посторонишься? И я пройду мимо тебя?

– Бесполезно, – скорчила гримасу девочка. – Пройти мимо нельзя. Это же квест, игра. Даже если бы я и захотела, чтобы ты прошел. Один дядя даже пытался миновать меня, перебирая руками доски под мостом. Он свалился в пропасть. Там внизу такая же прозрачная стена, что и здесь. Ее можно пробить только оружием. Но тогда ты убьешь меня. Эта стена я и есть.

– Тебя часто убивают? – спросил Джим.

– Часто, – грустно кивнула девочка.

– И что ты при этом чувствуешь? – спросил Джим.

– Мне очень больно, – призналась девочка. – Но недолго. Почти сразу наступает облегчение. Но я помню эту боль, и это самое страшное. Что ты собираешься делать? О чем ты думаешь?

– Я не могу тебя убить, – признался Джим.

– Каждый десятый не может, – вздохнула девочка.

– Но девять могут, – уточнил Джим.

– Девять могут, – согласилась девочка. – А каждый десятый – нет.

– И что они делают? – спросил Джим. – Что делают эти десятые?

– Обычно уходят, – пожала плечами девочка. – Некоторые остаются и защищают меня.

– Кажется, мне подходит второе, – решил Джим.

– Но тебя-то точно убьют, – удивилась девочка. – Рано или поздно.

– Ничего страшного, – сказал Джим. – Я игрок. Перезагружусь. И в следующий раз сразу пойду через другой мост.

– А меня убьют, – прошептала девочка. – Если ты этого не увидишь, тебе будет легче? Или ты снова придешь за мной?

– Мама, мне очень больно.

– Потерпи немного, Джим. Скоро тебе будет легче. Не заставляй меня плакать. Потерпи.

– Я терплю.

– Я вижу.

Ослепительное испепеляющее солнце. Раскаленные обжигающие латы. Белый, залитый кровью песок. Легкий горячий ветер, развевающий ленты, прихваченные к копьям. И серые циклопические стены, за которыми укрылись не только те враги, с которыми Джим должен будет скрестить оружие, но и те, что стоят на стенах, не прячась от стрел, и смотрят на него как на насекомое. Которые могут стереть его в пыль щелчком пальцев. Которые не убивают его вроде бы потому, что где-то за его спиной есть кое-кто сравнимый могуществом с ними, но по сути лишь из-за того, что и те, и другие хотят позабавиться. Все хотят позабавиться. И его защитники, и его недруги. И он позабавит их так же, как сейчас они забавляют его, пусть даже никто из тех, кто стоит рядом, их не видит. Вот они стоят на крепостных зубцах, неподвластные даже выпущенным из катапульт камням, исполненные всевластия и самодовольства, и ждут, когда он или убьет кого-то, или сам будет убит. Силой собственной крови Джим может разглядеть каждого. Опоясанную магией искушения, рожденную из пены и как никто умеющую ненавидеть красавицу. Ее возлюбленного, для которого ненависть, а так же коварство и злоба подобны желанному напитку, вкус которого неотличим от вкуса смерти. Златокудрого, сребролукого и светоносного красавца, исполненного всесилия, надменности и всепоглощающей ревности ко всякому, кто дерзнет приблизиться к тайнам искусства. Его прекрасную сестрицу-охотницу, слывущую идеалом стройности и источником целомудрия и счастья. Ее мать, претерпевшую столько, что она даже на поле битвы никак не может оторваться от своих детей. Их приятеля, трясущегося над чистотой доверенных ему рек. И еще кого-то из слуг и прихлебателей, чьи силуэты подобны струям падающего у горизонта дождя…

– Черт тебя раздери, приятель! Двадцать минут! Двадцать минут пришлось потратить на твою прошивку! Я уж думал, что не справимся. Кто это тебя так? Да какая разница? Убираемся отсюда! У нас остались считанные минуты. Секунды!

Ганс был в ярости. Напротив Джима сидел на стуле уже не восьмилетний истерзанный мальчик, а сытый и отвратительный подросток лет двенадцати. И живот его за последние двадцать минут явно удвоился.