Михаил Форр - Многое навсегда

Торжественное переселение Сережика «со товарищи» было намечено на ближайшее время. В бесконечных сборах было упаковано столько чемоданов, что чудилось, что выезжает целая тройня. Впрочем, приготовления казались не только бесконечными, но и бесполезными. Стали очевидными какие-то новые азбучные истины: сколько ребенка в путь не собирай, все равно в глазах у бабушки будет: «что вы набрали?» и «простудить его совсем решили?».

Справедливости ради, что прецеденты в семье Карины уже были: папа и мама в самые первые дни своего младенческого родительского опыта подержали ее на сквозняке и получили неожиданное и трудно неразделимое с ней двустороннее воспаление легких. О чем вспоминать совсем не любили.

Последствия хвори еще долго отзывались постоянными чихами и кашлями, которые были решительно отрезаны дедушкой в одиннадцать Карининых лет. Дед стал тайно скармливать внучке мороженое в брикетах и вафельных стаканчиках самыми морозными днями. До этого момента девочка искренне представляла пломбир каким-то расплавленным кремом комнатной температуры – именно до такой консистенции доводили лакомство ее предки, чтобы не допустить очередной инфлюэнции 1 1 Устаревшее название гриппа. .

Словом, в воспоминаниях о прошлом и мыслях о будущем и стартовал этот длинный разношерстный автокараван, увозящий к границе цивилизации не только часть их скарба, но и привычный уклад. И, как оказалось, этим не ограничился.

Опять загромыхал замок. Значит уже час по полудни. Ну как еще определить время в этом вечном полумраке. Только по скрежету замочной скважины, извещавшему о том, что принесли новые «разносолы» и колокольному перезвону. Впрочем, старика это совсем мало волновало. Последнее время он так ослабел, что порой не мог самостоятельно взять в руки миску со своей «голландкой 2 2 Разновидность перловой каши. ».

Вот и сегодня черный инок, обычно приносящий похлебку, с. сомнением посмотрел на затворника. Но не его дело было рассуждать о заключенном, который вот уже больше дюжины лет содержится здесь, в этой отдаленной камере-келье в специальной монастырской тюрьме по личному указанию самого отца-императора. Впрочем, казалось бы, столь важное знакомство для сидельца никаких преимуществ явно не добавляло.

А правда старика заключалась не только в долговременных муках одиночки, преклонном возрасте или никудышном здоровье. Старец Даданий с незапамятных времен научился почти не чувствовать свое тело. Лишь в самые страшные приступы боли мог иногда издать он чуть слышимый чужому уху малозначительный стон. Монах был давно где-то сам в себе или, скорее, совсем вне своего тела. Он с исстари овладел этим чудом. Собственно, за что и расплачивался так или иначе всю свою жизнь.

Он так хорошо помнил тот самый первый раз. Очень тихий, но столь узнаваемый им теперь внутренний голос лишь призвал его «Иди и сделай». И он пошел. Сдвинул и перевернул весь свой мир. И не только. Задел он так или иначе и судьбы множества других людей.

Много что успел и сделал, столько всего познал и понял, но так и не мог исправить своего первого шага. И как ушел он тогда, так и не слышал он больше про них. Ни о Глафире своей, ни о сыновьях. Не слышал, но все теперь знает. Померли они тогда от мора. Поздно он проникся. Не заранее. Ведь, кабы загодя, так, наверное, и помчался бы со всех ног, чтобы спасти-вызволить ее, Глашу, любу свою единственную из беды. Ну и сынков, конечно. Не знал.

Сказал ему голос тогда о его предназначении, изъявил свою волю и ведь после так и не умолк. Не только звуки, но и многочисленные видения одномоментно стали посещать во снах и даже в изменчивой полуреальности тогда еще совсем младехонького землепашца. Попробуй не поверить, когда в тебе звучит библейское «Встань и иди!». Так он и стал иноком Даданием.

Время расставляло все по своим местам. Научился он распутывать оживающие внутри него картины, сноровил обратить их в слова и записывать, но не сумел скрыть он своего чудесного дара. Записки свои схоронил он тогда совсем плохо.

Находили их и свои, и чужие, воспрошали, что да как. И ведь находил он язык со всяким. Говорил хоть и трудно, но понимал его и монах, и воин, и мастеровой, и благородный. Помалу знал многие языки, и приходили эти знания к нему, как будто с небес спускались.

И было в его словах чему удивляться. Видел он грядущее. Сначала великое. Потом рядовое, про каждого мог сказать, но не всегда и не сразу. Находили периоды затмений, как будто занавес какой опускался, и копились его картины где-то, видимо, чуть в стороне. А может, отводила рука сверху его от каких-то бед и невзгод или, напротив, желала, чтобы все вовремя и без вмешательств извне случилось, и как на небесах написано, так и произошло. Вот и жизнь прошла этими полосами-всплесками-впадинами. А у кого по-другому?