Ольга Толстова - Другая химия

Сойдёмся, по счастью, сейчас в деньгах я не испытываю недостатка; на всякий случай я ещё раз повторил:

– Помните про особые обстоятельства – этот пропавший вторник. Если я что-то сделал…

– Я помню. И помню, что если вы правы, и эти обстоятельства имеют место быть, то я должен передать всю найденную информацию в полицию. Не боитесь?

–Боюсь, – честно ответил я.

«Я боюсь каждый день.

Боюсь не выйти из приступа. Однажды уподобиться парадоксальному бегуну и никогда не догнать медленно отступающую границу сознания. Боюсь не вырваться из пустоты.

Боюсь потерять нить. Ту струю воздуха, вдоль которой двигаюсь от приступа к катарсису, путеводную нить слов, усмиряющих шипящую бумагу, чужое дыхание, облекаемое в звуки.

Боюсь выдохнуть до конца. Выдохнуть и навечно остаться в странном, изменённом состоянии, в мире духов, где каждая вещь имеет опасный характер.

Боюсь не пережить катарсис. Войти в пятно света и затеряться в нём, разложиться на фотоны, слиться с бесконечным озарением, не вернуться в себя.

Но больше всего я боюсь, что на дорогах судьбы, ослепнув от очередного приступа, я свернул не туда, потерялся, и с тех пор блуждаю в одиночестве, не в силах найти своё племя.

Ведь одно дело не иметь на что-то ни шанса, а другое – потерять возможность ненароком, походя, просто свернув не в ту сторону. И навсегда, навсегда выбрать неверный путь.»

Слова не складывались. Я не мог вдохнуть своё собственное безумие, не мог сосредоточиться на словах. А значит, следующий приступ будет ужасен: мне не удастся «разбавить» его силу, используя её по чуть-чуть в спокойное время. Я чувствовал страх «чужого», его безумный, безумный страх, и мне тоже было страшно.

Вот уже несколько дней я ждал результатов от моего старомодного детектива. Я постоянно думал о том, какими они могут оказаться.

И, кажется, я что-то вспоминал; это было так, будто я смотрел на экран, а тот мёртвый человек стоял в зоне, куда не мог повернуться объектив видеокамеры. Я знал, что там кто-то есть, но даже заметить его мне не удавалось.

Кроме того, я думал о мифах. Это была третья вещь, что беспокоила меня в последнее время.

Ещё недавно я почти не вспоминал о мифах, о сказках, о суевериях, сопровождавших меня бо́льшую часть жизни. Я привык к ним почти сразу, в детстве, когда стало ясно, что я не такой, как другие. Привык много быстрее, чем к тому, что в моих пальцах живёт особая сила, что этой силе всё равно, когда воплощаться, что она всегда берёт своё и что теперь я дышу по-другому. Дышу только потому, что силе нужно тело, чтобы нести в нём чужое дыхание. Вот к такому привыкают не сразу, а мифы.… Сейчас я думал: сколько правды может быть в этих сказках?

И не мог понять, почему? Почему всё время мои мысли возвращаются к Первому, древнему богу «растений», легендарному прародителю? Осколки слов о нём стучались в преграду в моей голове, а «чужой» с другой её стороны жадно тянулся к ним, тянулся, тянулся… сводя меня с ума.

…Как спокойно я жил, оказывается, пока не умер этот человек, Третьяков. Как только я додумал эту мысль, позвонил Здрановский.

– Надо встретиться, – сказал он. – Такое – не по телефону.

Не хочу.

Рябь пробежала по миру; дыхание замерло, через бесконечную пустоту я опять провалился в приступ. Руки зажили своей, отдельной от меня жизнью, пальцы дрожали от нетерпения и избытка нервной энергии, лёгкие покрылись изнутри пылью и отмерли за ненадобностью: я задышал кончиками пальцев.

Только не встречаться с ним.

Бумага шипела, ждала, металл механического карандаша раскалился, я видел, какого жуткого цвета он стал, как скукоживалась вокруг него полировка стола, видел, что ещё немного и вспыхнет огонь.

Я с усилием вынырнул из предчувствия приступа: это просто часть меня сопротивлялась правде, не хотела знать, что скажет старомодный детектив. Неужели его слова могли бы что-то со мной сделать, изменить меня? И наука, и мифы говорят о том, что это невозможно.

Но почему же меня охватил… мандраж? Точно, то самое слово. Я чувствовал, что справиться с ним мне сейчас не под силу, и лишь я отвлекусь, как опять соскользну в болезненную реальность приступа, в галлюцинации о шипящей бумаге и раскалённом карандаше.

Я закурил и сел рядом с окном, ожидая приезда Здрановского.

Когда корни вырывают из земли, и они лишаются питания и тепла.

Когда наступает вечная ночь, и листья лишаются света.