Максим Волжский - Я счастливчик

Тут я заметил, что парни-то совсем трезвые! Мы празднуем вместе заработанный мною миллион, сидим битый час или уже три; я постоянно наполняю рюмки, бокалы, подзываю официантку, заказываю вдогоночку пивка, фреш и салатик, а они, словно воду в рот заливают. Так не положено, не по фэншую…

– Ты пойми нас правильно… – жаловался Седов; Никитка всегда был главным среди воркующей парочки – весь удар брал на себя.

Я слушал внимательно. Во время сказания о врачевателе с «Кутузовского» не пил, поскольку речь шла о моей женщине. Оказывается, Ольга, моя покладистая Олечка с шёлковыми ладонями и отутюженными волосами – уже месяц ходит к московскому шарлатану с косичкой на затылке. С какой целью она посещает чародея, парни не знали, но точно известно, что два раза в неделю моя женщина рисуется нарядами перед Жорой. А значит, пока я зарабатываю бабки, она плетёт интрижки за моей спиной. И кому это понравится?

Новость казалась дикой, несправедливой. Парни испортили настроение, хотя обиды на них не было. Странно одно, что они сами навещали Жору Маркова. Орлик объяснил, что у его жены сглаз: опухли веки, болит голова, полная апатия, а ночью снятся кошмары – вот и привёл он к Жоре свою половинку. Согласитесь, смешно звучит слово, половинка, когда рядом цельный кусок мужской плоти весом под сто пятьдесят кило.

***

Вернулся домой около трёх часов ночи. Пока пылил на такси, настрой угас, оттого что очень хотелось спать. Я изрядно был пьян, мечтал попить холодной воды прямо из крана, и совсем не хотелось ругаться, выслушивая оправдания моей женщины за поход к Жоре Маркову.

Беззвучно тенью я проплыл в большую комнату и в полумраке завалился на диван. Думал: разберусь завтра; кто он, этот Марков, чтоб отказывать себе в радости сна? Но Ольга включила свет – и началось!

Она была неотразима, назойливо груба и почему-то нервно хамила, словно пью я в первый раз, будто никогда не приходил в дрова пьяным под утро. Она вспомнила всё: как однажды я пропал на неделю, как поймала меня в постели с губастой немкой, оказавшейся вовсе не немкой, а русской из Таллинна. Ольга бубнила, ворчала, стонала, стенала, добивала – вопила пожарной сиреной, выбивая морские склянки возле моих ушей. Мне грезило прилипнуть к подушке; прямо уткнуться в неё мордой и храпеть как свинья, будто меня усыпили самым действенным снотворным, какое знает этот мир. Я так хотел, чтобы она заткнулась, что пришлось согласиться. Как заклинание я повторял её мантры: я дрянь, я олень, я никчёмный муж, подлец и сволочь… меня нет, меня нет… и никогда не было. И лишь после предательски позорного покаянья, она фыркнула и хлопнула дверью.

Свет люстры бил мне в глаза… да чихать я хотел на этот свет! Что свет, что ночь – мне плевать! Я настолько крут и всемогущ, что не считаю овец перед сном и не взвешиваю слова, сказанные толстым Никиткой и его спутником в юбке, прилипшей к жопе. Я уже не помнил, что сам бормотал минутами ранее, – и я просто уснул…

***

Откуда-то сверху доносилось чириканье воробьиной стаи, сзади громко смеялись дети, а рядом на лавочке сидела старуха. Я слышал резкие звуки, словно они цепляли за оголённый нерв; видел свет – солнечный, прожигающий, болезненный, будто воспалилась поджаренная кожа; я ощущал, как дует тёплый ветер, и как в сотне метров за домами мчатся железные машины. Было свободно и воздушно, потому что я не чувствовал тела. Со мной так бывало в детских снах. Меня подбрасывала неведомая сила за облака, и я летел – то, расставив руки, как мальчик Нильс, то парил, сидя на кроватке, будто на волшебном ковре, наслаждаясь отрывком восточной сказки.

Но сейчас я не мог понять, куда пропало моё всё! Старуха лузгала семечки, метясь точно в грудь, но шелуха пролетала сквозь меня и, падая на асфальт, возвращала в реальность – отчего становилось страшно до сумасшествия. Я мог бы в панике всплеснуть руками и вскрикнуть: сука, что за херня! – но промолчал, поскольку смутно осознавал, что значит мой новый образ. Я снова осматривался, видел старуху, наблюдал за полётом шелухи, но руки мои не защищались и не было голоса, горла, зубов и самой головы, чтобы заорать напуганным ртом. Я был невидим, я невесом и прозрачен, потому что превратился призрак, который порхал пустотой и невесомостью у скамейки в собственном дворе.

У меня нет глаз, но я видел свой подъезд, свою немецкую тачку и окна на втором этаже. Мне показалось, что колыхнулась шторка, а потом мелькнул мой бесподобный профиль в окне. Я попытался встать – это было естественное желание для бывшего человека, когда-то умевшего ходить; мне хотелось разбежаться, чтобы скинуть с себя остатки сна и подняться, наконец, в собственную квартиру. Но, блядь такая!.. у меня не было ног!.. или я не умел пользоваться тем, что имею сейчас!