Леонид Поторак - Сатья-Юга, день девятый

— Пошли, — сказал я. — Мне надоело разговаривать.

— Не пойду, Серафим. Мне хорошо тут. На земле. Я ничего не нарушал. Я торговал кофе и флиртовал с хорошенькими покупательницами, — глаза его стали карими и печальными. — Если хочешь меня в чем-то обвинить, изволь собрать свидетелей, посвятить их, так сказать… Соблюдай закон, Серафим, или возвращайся к себе на Седьмое небо. А вести меня силой ты не имеешь права.

Я был к этому готов. Тем более, прав был бывший князь тьмы. Так и запишем в будущем отчете: следовать за Серафимом отказался, потребовал дополнительного следствия, каковое было произведено…

Будет произведено. Требования клиента надо уважать.

— Добро, — кивнул я. — Будут тебе свидетели. Возвращаемся.

— Постой, — Самаэль вдруг протянул тонкопалую руку и схватил меня за рукав. — Ты думаешь, я буду ждать тебя и бояться?

Теперь я точно буду так думать, решил я.

— Из «Респекта» вышел мужчина с дочкой. Бесценный свидетель обвинения. Уверен, ему будет, что предъявить мне. Кстати, у него начинает болезнь Альцгеймера. Заодно вылечишь его, Серафим.

— Зачем? Ты даришь мне свидетеля — зачем?

— Хочу поиздеваться, — спокойно сказал Ариман-Самаэль. — Хочу дать вам фору и выиграть. И посмотреть на ваши лица.

Мразь. Та еще сволочь. Он знал, что я не оставлю этого несчастного склеротика — или чем он болен? Альцгеймером? Что я специально найду его, чтобы проверить, не сделал ли с ним чего обвиняемый. И окажется, что не сделал. И он засвидетельствует все в лучшем виде. Я могу сейчас забыть о нем и спокойно искать еще одного свидетеля, но мне бросили вызов, и я, как последний архангел, подобрал перчатку и размахиваю ею перед собой. Шеф внутри меня добродушно бросил «Мальчишка!» и затих. И я, глядя в непроницаемое лицо Денницы, медленно кивнул.

— И обо мне вспомянет…

— Это откуда? — наморщил лоб Ариман Владимирович. — Знакомое…

— Кажется, Пушкин, — Сима огляделся в поисках поддержки. — «Пройдет он мимо вас во мраке ночи, и обо мне вспомянет». Не помните? — он смотрел на Всеволода и Женю.

— Не помню, — Всеволод пожал плечами. — Но где-то слышал.

Я родилась двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года. В день первого полета человека в космос. И в День Космонавтики я праздную свой день рождения, а Гагарина раньше в шутку называли маминым акушером. Я должна была родиться на неделю позже, но мама, услышав по радио о майоре Гагарине, не то переволновалась, не то слишком быстро бежала к тете Лизе на третий этаж, в общем, я родилась, когда первый космонавт только-только сошел со своей орбиты.

Отец в это время добирался на попутных машинах из очередного нефтяного городка, и, когда приехал, очень огорчался, что опоздал. Но имя мне придумал он. Десятого апреля позвонил маме и твердым голосом сказал, что если будет мальчик, назови Ильей. «А если девочка?» — спросила мама, которая хотела девочку. «Оксаной», — уверенно сказал папа. И я стала Оксаной.

Говорят, когда папа ворвался в комнату, на лице его читался главный вопрос: «кто?!» «Девочка», — и мама протянула пищащий сверток со мной. Тогда папа взял сверток на руки, стал качать и говорить «Ксана… Ксаночка…» Он знал, что мама назовет ребенка так, как он сказал. А еще он был без бороды тогда, а когда я начала его помнить — уже с бородой.

На фото отец совсем не похож на того, который был рядом. Он сам иногда смотрел и говорил: «какая милая пара» (на фотографии он был с мамой и со мной — двухмесячной). Но потом добавлял: «Только все будут думать, что ты ушла к другому». Действительно, ничего общего я до сих пор не нахожу в большом бородатом человеке в тяжелых очках и совсем молодом, тонком, в удивительных по тем временам очках без оправы, с одними дужками. Не знаю, что случилось с теми очками. Наверное, он их разбил, или зрение ухудшилось.

В три года я пыталась петь песни.

Мама перед сном пела мне «Спи, моя радость, усни» и еще что-то, а папа пел «А ты улетающий вдаль самолет…» и «На позицию девушка провожала бойца». Утром я вспоминала и пыталась воспроизвести. Музыку я, разумеется, не помнила, но помнила ощущение от песни — нежное или грустное, или гордое, или ритмичное такое. Никто не понимал, что я пою, но всем нравилось.

Мне крупно везло лет до шести, потому что я почти не ходила в детский сад. Я его ненавидела всеми фибрами, я впадала в истерику, когда меня приводили туда, к счастью — приводили редко. Обычно меня оставляли у тети Лизы.