Джим Батчер - Поле Битвы

Вообще-то двигаться было нетрудно. Машины, заглохшие на улицах, преграждали дорогу, но вокруг было ещё полно места для манёвра пешеходов, велосипедистов и долговязых чародеев, толкающих тележки для покупок.

Департамент Полиции Чикаго вышел в полном составе, бронированным и вооруженным до зубов. На каждом крупном перекрестке дежурили по меньшей мере четыре офицера, которые освещали улицы при помощи сигнальных ракет и горящих бочек с мусором. Это не делало улицы менее тёмными или угрожающими на самом деле, но это было самой важной вещью, которую они могли сделать — показать самих полицейских в правильном свете. Если в ту ночь оглядеться по сторонам, то практически единственное, что можно было разглядеть, — это полицейские в форме и со значками, стоявшие на посту на каждом перекрестке. Они держали знамя цивилизации и закона, убеждая людей, что границы, которые нужно защищать, все еще существуют.

Но кое-где уже начались грабежи. Я увидел несколько выбитых окон, хотя и не так много, как могло бы быть. Офицеры советовали людям разойтись по домам и убраться с улиц, и мы проходя мимо поймали несколько подозревающих взглядов от парней в форме. Мёрфи заставила меня остановиться, чтобы поговорить с парой полицейских, которых она знала, и предупредила людей из правоохранительных органов, с которыми она все еще поддерживала контакт — что эта проблема из тех, которыми занимается ОСР, и что пора собрать все силы в кулак, полностью вооружить все резервные тактические группы, немедленно, чёрт подери, и почему вы всё еще здесь?

Дела шли неплохо, по крайней мере, пока. Но в воздухе было что-то, чего не было раньше — психический смрад широко распространяющегося ужаса, который медленно набирал силу.

Горожане начали понимать, что что-то весьма и весьма неладно.

Свет костров, почти чуждый смертным городам уже более ста лет, отбрасывал длинные, густые тени, из-за которых дома угрожающе вырисовывались в ночи, а переулки превращались в тёмные бездны.

Присутствие полиции должно было обнадеживать, но в то же время предупреждать, что дела плохи и что мэрия обеспокоена. Люди, которые шли по улице, делали это быстро, в настороженной тишине, и обычно перемещались группами по три — четыре человека. На улице я почти не видел женщин.

Я испытывал все большее напряжение. Не может страх нарастать подобным образом, не создавая значительного психологического давления. Рано или поздно эта перегрузка должна была привести к тому, что что-то прорвется.

Говорят, что цивилизация — это тонкая пленка поверх варварства. Чикаго замер в ожидании первого звука разрыва.

Мы прибыли в бар МакЭнелли, и там было. . ну, как обычно, только народу гораздо больше.

Заведение Мака было пабом в подвале под офисным зданием. Чтобы попасть в бар, нужно было спуститься по бетонной лестнице с улицы, и он отличался постоянно раздражающим сочетанием довольно низкого потолка и потолочных вентиляторов. Все помещение было отделано старым, пятнистым деревом, с тринадцатью табуретами у изогнутой барной стойки, тринадцатью столами для посетителей и тринадцатью резными деревянными колоннами, украшенными изображениями, преимущественно созданными по мотивам сказок братьев Гримм. Обычные свечи и фонари горели, освещая помещение. Угольная жаровня Мака была зажжена и усеяна всяческой снедью, которую он предлагал своим клиентам, а эль лился как из ведра.

Когда мы вошли в дверь, в первую секунду ничего не происходило, а затем облако тишины поползло от моих ног, пока не поглотило комнату. Все взгляды были прикованы ко мне. Эти люди знали, кто я такой.

Я слышал шёпот: — Гарри Дрезден. Чародей.

Я поправил ремень на нейлоновом рюкзаке, который взял с Жучка-Плавунца. — Мак, — отчётливо произнес я. — Кладовка. Нам нужно поговорить.

Мак был худощавым мужчиной около шести футов ростом, с крупными ладонями и блестящей лысиной, в своих обычных черных брюках, рубашке на пуговицах и чистом белом фартуке. Он уже давно был моим другом. Посмотрев на меня, он кивнул в сторону своей кладовки и кабинета.

Мы с Кэррин подошли и вошли внутрь. Я молча открыл рюкзак, достал маленькую деревянную табличку и осторожно положил ее на стол.

Мак увидел табличку, и его глаза расширились. Он взглянул на меня, и на его лице было сильное замешательство.

— Ты знаешь, что это такое, — сказал я.

Мак отступил на полшага. Потом перевел взгляд с таблички на меня. Он не то чтобы нервно облизнул губы, но было совершенно ясно, что ему не понравилось, что я догадался о том, что ему известно.