Брайан Эвенсон: Последние дни. Павшие кони [сборник litres]

Основной эффект «странной прозы» – ощущение того, что можно назвать «жуткой нереальностью»: жуть вселяет худой перст рока, указующий на гибель, а «нереальными» здесь выглядят причудливые одежды судьбы, что никогда не спадут и не обнажат истину. Двойное чувство жуткой нереальности достигает пика в загадке, которая составляет суть всякой стоящей «странной истории». Именно это качество определяет цену «странностей» в литературе.

По определению, странная история зиждется на тайне, что вовеки не будет разгадана – будучи верной странному опыту, переживаемому исключительно в воображении автора и служащему его единственным легитимным источником. Пусть от тайны, безусловно, и будет веять «кладбищенским духом», устрашает она как своей нереальной природой, своей дезориентирующей странностью, так и своими связями с великим миром смерти. Такая повествовательная схема удачно контрастирует с реалистичной «историей с неизвестными», в которой персонажу угрожает знакомая, часто сугубо физическая гибель. Независимо от того, какие узнаваемые свидетельства и явления представлены в конкретной странной истории – начиная с традиционных привидений и заканчивая наукообразными ужасами современности, – в ее основе всегда остается своего рода бездна, из коей является монстр. И в эту бездну мы не можем последовать, чтобы монстра изучить или понять. Тайна, что не желает утрачивать своего очарования, должна остаться тайной – нам не следует знать, что именно взяло очки с тумбочки и вложило их в руку проснувшегося. Тут – крайний случай и, пожалуй, наиболее «чистый» образец сюжета, кочующего из одной странной истории в другую.

Еще один, более выдающийся пример превосходной странности – «Нездешний цвет» Говарда Лавкрафта. В этом рассказе обыденный мир разрушает вторгающаяся из космоса сила неизвестного происхождения и природы, населяющая темный колодец и оттуда, из темных его глубин, словно безликий тиран управляющая всеми извивами сюжета. Когда же ближе к финалу истории, она покидает сцену, ни персонажи, ни читатель не узнают о пришельце чего-то такого, что не знали в начале. Хотя последнее утверждение не является верным на все сто процентов – безусловно, о «Цвете» мы узнаем следующее: контакт с этим чужаком, спустившимся со звезд, вовлекает в неизбывный странный кошмар, на который не выйдет закрыть глаза, о котором не получится забыть.

Есть и другие примеры, иллюстрирующие «странность» в литературе полно и ярко – «Песочный человек» Э. Т. А. Гофмана или «Порез» Рэмси Кэмпбелла, но суть уже очевидна: воистину странное, как в творчестве, так и в жизни, несет минимум плоти на своих костях – достаточно, чтобы вызвать некоторые вопросы и натолкнуть на жуткие ответы, но не так много, чтобы протянутые к нам костистые персты показались уже привычной рукой повседневности.

По общему признанию, экстраординарное начало как вершитель судьбы и глашатай неизбежности смерти – это довольно нарочитое и часто вульгарное средство изображения человеческого существования. Тем не менее, weird fiction стремится не столкнуть нас с рутинными сценариями, коим большинство следует на жизненном пути, но пробудить в нас некое изумление, переживаемое нами все реже: трепет пред необъяснимостью мира. Ради возвращения этого чувства в современную, беспредельно жуткую и без подобных надстроек жизнь, нужно пробудиться для странного так же, как человек пробуждается в вечном аду своей короткой истории, стряхивает притупленную во сне чувствительность и тянется к неизведанному в темноте. Теперь, даже без очков, он действительно может видеть.

И, быть может, прозреем и все мы – пусть даже в краткий миг погружения в манящее многоцветье странной прозы.

Отсылка к священному писанию мормонов – «Учению и заветам». – Прим. пер.

Здесь и далее – прим. пер. Персонажи газетных комикс-стрипов 1920-х, отличавшихся наивистским сюрреализмом.

Тайное общество студентов Йельского университета, существующее с 1832 года, и «Общество друзей енотов» из сериала 1960-х «Honeymooners».

«Fate» в переводе с английского – это судьба, тогда как «weird» в форме существительного переводится в том числе и как «предопределение» или «предзнаменование»