Том Светерлич - Завтра вновь и вновь [litres]

И тетя объясняет, как вставить буквы в наборную доску. Она набирает «Здесь живет Джон Доминик Блэкстон» и показывает, как покрыть буквы чернилами и вставить лист в механизм.

– Можешь повесить себе на дверь, – говорит она, протягивая мне отпечаток. – А теперь попробуй сам. Для начала что-то простое.

Я вожусь с буквами, подбирая металлические блоки. С моими руками это непросто, но тетя помогает. Тяжесть букв в руках каким-то образом умиротворяет, словно язык превращается в скульптуру, становится осязаемым. Я выбираю замысловатый готический шрифт, заглавные буквы. Не знаю, что мне хочется набрать, пока не складываю три первые буквы: Б-О-Л, а потом добавляю остальные: В-А-Н.

БОЛВАН.

– Что значит болван? – спрашивает тетя, когда отпечаток закончен – единственное черное слово посреди белоснежной страницы.

– Сам толком не знаю, – отвечаю я.

Засыпаю я с трудом, а потому по ночам сижу на веранде, завернувшись в плед, и смотрю в полуночное небо, пью бренди и молоко, наверное, пью слишком много, но я не могу отключиться, пока не погружусь в отупляющее опьянение. Я размышляю о Болване. О чем он думал, когда я находил следы и шел за Альбион, как по путеводной нити в лабиринте, раскрывая всю работу, которую он проделал. Он знал про Дом Христа. Знал о Тимоти и Уэйверли, знал об убийстве Ханны, возможно, и о других убийствах.

Он погрузился в этот кошмар, как и я, и не понимал, что предпринять, когда отбросил поверхностную шелуху и вскрыл, сколько мертвых женщин оставил после себя Уэйверли, в точности как и я не знаю, что делать дальше. И тогда он устроил этот мемориал в Питтсбурге, геоинсталляцию со смертью Ханны, потому что не мог просто отбросить все зло, которое обнаружил, но боялся его раскрыть и к тому же хотел помочь Альбион исчезнуть, вероятно, влюбился в нее. Могу ли я допустить, чтобы все это было впустую? Несмотря на его угрозы и на то, что он стер Терезу, Болван, скорее всего, меня боялся, считая одним из них, человеком Уэйверли. Я ненавижу его за то, что он мне причинил, за Терезу, но я его понимаю. Я допиваю бренди и молоко и наливаю еще чуть-чуть спиртного. Как бы мне хотелось, чтобы Болван был здесь и помог через это пройти. Как бы мне хотелось, чтобы он был жив.

Мемориалы погибшим…

Когда тетя в очередной раз едет в Домажлице, я проверяю свою прежнюю почту с библиотечного компьютера. Похоже, кто-то копался в моих входящих, некоторые письма открывали, другие удалены. Рискованно было входить, Уэйверли может отслеживать мой профиль, и я наскоро просматриваю старые письма, пока не нахожу рукопись со стихотворениями, которую присылала мне Твигги. Я распечатываю тридцать пять страниц ее поэзии.

Тетя приступает к работе рано утром, но я иду в студию только после полудня. Приношу тете термос со свежим кофе. Она делает перерыв, чтобы помочь мне разобраться с прессом, отвечает на мои вопросы и дает советы по технике печати. Я вношу косметические правки в рукопись Твигги, исправляя опечатки и явные ошибки, а потом готовлю каждую страницу к печати, набирая буквы. Приступаю к печати. Начинаю я с первого стихотворения, которое когда-то прочел:

«Я потянулась к тебе утром, но ты уже ушел».

Я собираюсь напечатать книгу небольшим тиражом, не больше сотни экземпляров. Получается медленно, но процесс действует успокаивающе – набираю текст, смачиваю страницу чернилами. На две страницы уходит целый день, иногда даже больше. Я отпечатываю каждую страницу и вешаю на просушку на пересекающие амбар веревки, и студия становится похожа на корабль с поднятыми парусами.

На неделю прилетели Гаврил и Келли. Тетя засыпает их поцелуями.

– Мам, мам, – повторяет Гаврил, вытирая со щек и лба влажные отпечатки.

Тетя тепло относится к Келли, но довольно официально – видимо, они еще оценивают друг друга, не вполне состыковываются. Келли слишком утонченная горожанка, а тетя – сельская хиппи. Они нашли точки соприкосновения в еде, поскольку Келли – любительница здоровой пищи, а тетя представляет движение «с фермы на стол», они даже собрались съездить в Прагу, в бар тетиного приятеля, открывшийся несколько месяцев назад, там подают бутерброды для вегетарианцев и сыроедов.

Я отвожу двоюродного брата в сторонку.

– Гаврил, мне надо с тобой поговорить.

– Конечно, – отвечает он. – Прогуляемся?

Я включаю на телефоне автопереводчик и подношу сотовый к уху при каждой реплике Гаврила. Он засыпает меня байками о ночной жизни Лондона, рассказывает о своих переговорах по контракту с «Вог». С восторгом вещает о своей любви к Келли.