Борис Конофальский - Длань Господня

— Что ж, ряд я, что вам угодил, коли будет нужда, так уж не сомневайтесь, позову теперь воевать, — отвечал соседу Волков.

— Уж угодили, угодили, — улыбался Гренер, хватая руку кавалера и пожимая ее с жаром. — И зовите нас, придем, уж больно радостно было нам видеть, как они из воды своего дохлого капитана вылавливали.

— Капитана? — оживился кавалер. — Вы точно знаете, что капитан их утонул?

— Точно, — впервые заговорил молодой Гренер, — я сам слышал, как они в лодке говорили, что нашли капитана, кажется, звали его… — Юноша замолчал, вспоминая.

— Пювер, — напомнил кавалер.

— Точно, точно, — вспомнил Карл Гренер, — Пювер. Один на лодке так и сказал: «Это Пювер, наш капитан».

Вот теперь Волкову стало спокойно, вот только теперь он успокоился. Можно было уже не волноваться, теперь уже стало ясно, что горцы разойдутся по домам, пока не выберут нового командира.

— Господа, — произнес кавалер, — я еще не обедал, прошу вас к столу. Но еда у меня самая простая, солдатская.

— С удовольствием принимаем ваше приглашение, — сказал сосед. — Ничего, что еда солдатская, я пол жизни такую ем. И сыну моему не привыкать.

Волков повел их к господам офицерам, настроение у него изменилось, тревога покинула его, он уже проголодался и был не против поесть.

Сидеть на берегу больше не было смысла, если капитан у горцев погиб, значит, как сказал Бертье, «разбредутся они по домам раны зализывать».

И держать тут столько народа не было нужды. Да и дорого. Он решил вернуться в Эшбахт. Оставил только дозоры на реке да сержанта Жанзуана в рыбачьей деревне, чтобы плоты по его воде бесплатно не плавали.

Первый, кажется, раз за день он заметил, что рядом нет здоровяка Александра Гроссшвюлле, когда уже садился на коня.

— А где Увалень? — спросил он у Максимилиана.

— Так он ранен, — отвечал тот. — Сначала, вроде, крепился, крепился, а потом как кирасу снял, а у него вся стеганка кровью пропиталась. Ипполит дыры в нем зашивал, велел в телеге ехать.

— А ну, поехали, посмотрим, что с ним. — сказал Волков и подумал, что и сам не прочь поехать обратно в телеге.

Но ему этого делать было нельзя. Нет, он должен ехать впереди своего оруженосца, под своим знаменем. Он же теперь Длань Господня. С легкой руки болтливого монаха.

Увальню в телеге нравилось, других раненых в ней не было, лежа на соломе, всяк приятнее ехать, чем сидя в седле. Там же рядом был его доспех и оружие. Только вот на сей раз этот щекастый и краснолицый парень был бледен, хотя и улыбался. Голова его была перевязана, но больше всего тряпок ушло на его плечо.

— Это кто же вас? — спросил Волков, разглядывая его бледность.

— Так тот же, что и вас ударил, он, он, скотина, — сообщил Увалень со слабой улыбкой. — Он как вас первый раз ударил, как вы на колени присели, он еще раз вас ударить замахнулся, а вы же мне сказали всех бить, что на вас замахиваются, я его алебардой и ткнул. Вот он на меня и обозлился, вас бросил. Алебарду мою левой рукой схватил, да так крепко схватил, что я и выдернуть ее не мог, так схватил, а сам меня бьет и бьет своею колючкой, — с этими словами парень полез в солому и достал из нее моргенштерн, показал его Волкову и Максимилиану, — вот этой вот. Слава Богу, что вы ему ногу изрубили, я уж думал, он меня ею забьет насмерть.

Волков не очень хорошо помнил все это, он тогда задыхался, кажется, и мало видел в перекошенном шлеме и сбившимся под ним подшлемником.

— А как вы ему всю ногу изрубили, так он кинулся бежать, — продолжал Увалень, — а куда он на разрубленной ноге-то убежит. Я его догнал и убил.

— Твой первый убитый, — сказал Волков.

— Да, — ответил Увалень не без гордости.

Он, вроде, даже этим кичился, красовался перед Максимилианом.

Максимилиан молчал, хмурил брови и слушал.

Он всегда и во всем превосходил Увальня, был старшим и по знаниям, и опыту, хотя по возрасту был младше его. И тут на тебе — Увалень убил в бою горца. И, чтобы еще потешить самолюбие здоровяка, Волков сказал:

— Гордись, ты убил очень сильного врага. Очень сильного.

Увалень буквально расцвел в своей соломе и с вызовом глянул на Максимилиана: «мол, слыхал».

Максимилиан даже отвернулся.

К вечеру того же дня он оставил солдат, что еще тащились по оврагам и кустам, на попечение офицеров, а сам к сумеркам был уже дома.

И не только желание побыстрее лечь в нормальную постель двигало им, у него к вечеру начала болеть шея. Чертов горец со своим моргенштерном, будь он проклят. Еще и нога напомнила о себе, куда же без нее. В общем, когда доехали, Максимилиану и брату Ипполиту пришлось помогать ему слезать с коня.