Дмитрий Москалев - Дыра

Человеческий труд был слишком дешевым, чтобы его ценить, и в это же время незаменимым из-за его все той же незатейливой дешевизны. Всегда ценился труд редких специалистов, но и его система пыталась обесценить путем нехватки таких кадров и конкуренции. А что было бы в обществе роботов, у которых отсутствуют амбиции и эмоции, для которых не существует социального статуса? «Их можно было бы эксплуатировать не щадя», – подумал бы какой-нибудь техношовинист и оказался бы прав. У машин нет прав – только инструкции, у скотины нет прав – только ярмо. У роботов и скотины были бы свои паспорта – небольшой штрихкод, в то время как для людей – цифры в документах и имена, а это уже огромная разница.

Капитализм. Если у кого-то прибывает, то где-то чего-то не хватает. Бесплатная рабочая сила – волшебная палочка, по взмаху которой обогащается меньшинство. Рынок диктует стоимость вашего труда, а рынок – это потребность в нем. Замкнутый цикл самовоспроизводства роботов был бы идеальным выходом из всевозможных кризисов, ведь тогда бы отпала надобность в труде и торговле, следовательно, и в самом человеке. Липтикут был идеальным образцом эры производства.

Социализм и коммунизм. Для тех, кто не верит в капитализм и рынок, а верит в диктатуру пролетариата. Легко спутать, и обгадить, и построить нечто, совсем не похожее на идеал, который при такой сильной любви индивидуума к власти и деньгам способен существовать только на бумаге и в умах идеалистов.

Сэм верил в гармонию, в то, что все рано или поздно успокоится во вселенной и в мире, а если и суждено потерять работу, скитаться в нищете в поисках хотя бы минимальной оплаты, от судьбы не уйти, какой бы жестокой она ни была, и он боялся своего будущего. Конец в качестве всеобщего затухания, возможен ли он? Будет ли предшествовать ему нещадная и жестокая борьба за место под лучами солнца? Как жестоко люди борются перед смертью за последний глоток воздуха в газовой камере? Но разве Земля – газовая камера? Итак, люди, умеющие выполнять одинаковую монотонную работу из года в год и не задавать при этом лишних вопросов, – идеальные люди эпохи.

Как и все, Сэм не любил распространяться насчет политики – это было чревато последствиями. Все в этом городе, и не только в нем, сидели по углам и думали только о своей собственной шкуре. Никто не говорил о политике. Если вы чувствуете воздух, вы говорите о нем? Политику чувствовал каждый – как от нее смердит трупами, а сейчас от нее несло трупами нью-йоркеров.

Уже стемнело. Бармен стер пену со стойки и вымыл кружки.

Завсегдатаи не рискнули выходить в такой ливень на улицу и идти за выпивкой, и бармен грустил, бар пустовал. Закрывая забегаловку «Олений кусок», он посматривал щенячьими глазами за окно, где городок смывало в овраг. Грустил, грустил и грустил. Вместо тревоги в нем поселилась грусть – он начал тосковать по родным.

Официантка мыла столы до блеска, и в самом дальнем углу зала все еще торчала пара сопляков. Одним из «унылого говна», как их называла Шелби, был сын местного шерифа Арона Джонсона, который вечно покрывал своего отпрыска, когда тот бил кому-то морду.

Вторым пареньком был его поверенный, мальчик на побегушках, заискивающий и вечный говнюк Карл, необразованная деревенщина, без гроша за пазухой. Карл жил с подачек Уэсли, пил за его счет.

– Свет, наверное, сегодня уже не включат, – сказал бармен Шелби, глядя куда-то в темноту и о чем-то думая, на его лице отразилось разочарование.

– Уже ни к чему – ночь на дворе, – ответила та. – В такую погоду никто не придет на ночь. Нужно закрываться раньше и идти домой, а не ждать с неба погоды.

– Ты права, – кивнул бармен. – Нелегкая неделька выдалась, но не нужно было сегодня и открываться, нужно было и тебя оставить дома, и самому оставаться.

Когда Шелби принялась мыть столы рядом с «вонючими говнюками», они стали переговариваться между собой и хихикать.

– Бар закрывается, – сказала им Шелби, – через пять минут.

– Насрать, – ответил Уэсли. – Там все равно дождь, милочка. Неужели вы выгоните нас на улицу? – Уэсли отпил пива и сплюнул на пол. – Там дождь.

– Да, дождь, и что? И я тебе не «милочка», – огрызнулась она и ушла.

– Вроде ничего зад, – захихикал Карл.

– Мать его вшивого одноклашки, – ответил Уэсли. – Я бы ее трахнул, и его тоже.

– Так трахни, слабо? – засмеялся Карл. – Слабо? Кишка тонка.

Пьяный Уэсли встал и, опрокинув рукавом наполовину пустую кружку пива, влепил по морде Карлу.