Татьяна Иванова: Сорняк из райского сада

Всевышний улыбнулся.

— Коль ты приспешник божий, — то в том же, в чем нахожу его я!

— Ты?

— Ну, да!

— Так ты… Ты тоже от этого страдаешь?

— Увы! И может гораздо в большей степени, чем ты!

Птолетит недоуменно воззрился на Бога.

— И в чем же ты находишь утешение, Господи?

— В любви!

— В любви?

— Я нахожу утешение в любви к людям, а отсюда и к всепрощению их прегрешений! Ведь только любовь в истинном своем проявлении может быть милосердной, долготерпимой, не мыслящей зла или отмщения.

— Прости, но мне такое не под силу, даже не смотря на то, что я твой приспешник!

— А это потому, Птолетит, что ты не познал истиной любви! Ибо только истинно любящий может все терпеть и прощать!

— Ну, что ж, выходит, я обречен на страдания!

— Я так не думаю, и мне кажется, что у тебя есть выбор.

— Выбор? Какой?

— Либо оставить все как есть, и обречь себя на вечное страдание, либо познать любовь и найти утешение в ней!

— Ты хочешь сказать, что даешь мне этот выбор?

— Именно так!

— И как же я смогу познать любовь?

— Это решать тебе!

— Но, если… Если я должен буду познать любовь к человечеству, значит и искать ее я должен среди людей.

— Выбор за тобой, Птолетит! Выбор за тобой!

Глаза Птолетита оживились.

— И каким же образом ты позволишь мне это сделать? Как я смогу отличить грань дозволенного и недозволенного тобой в познании этой самой любви?

Создатель лукаво улыбнулся.

— Для тебя я сотру все грани, Птолетит, ибо ты этого заслуживаешь!

— Но!.. — Произнес, было, Птолетит, однако пространство вокруг него тут же померкло и благодатное влияние, снизошедшее на него с появлением Господа, вновь улетучилось, а на другом краю камня, где только что сидел его собеседник, легкой, едва уловимой струйкой закрутился синеватый дымок и тут же растворился в лучах жаркого послеполуденного солнца.

Серафима сделала последний шаг, сойдя с трапа и очутилась в салоне уютного, просторного лайнера. Стюардесса, молодая красивая девушка с необыкновенно проницательными, серыми глазами, мило улыбнулась ей и жестом пригласила пройти вглубь салона. Отыскав свое место Љ 27 "А", Серафима, обремененная предполетными хлопотами и жарой, вот уде неделю не покидающей город, с удовольствием опустилась в мягкое, обитое синей материей кресло, ощутив приятную прохладу подлокотников, и перевела дух. Спустя минуту она, оценив удобную форму кресла, вольготно откинулась на спинку и закрыла глаза, чтобы расслабиться. Однако через несколько мгновений ресницы ее затрепетали, и она украдкой приоткрыв их, скосила глаза в сторону пустующего рядом кресла.

— Фу! Опять! Что за наваждение! Пора, видно, обратиться к психиатру!

Это длилось уже около двух месяцев. Иногда она ощущала рядом с собой чье-то присутствие. Ей казалось, что за ней кто-то наблюдает, что кто-то невидимый, но вполне осязаемый, заглядывает в самые недра ее души и читает самые сокровенные мысли! Вот и сейчас, только она прикрыла глаза, как тут же ощутила, что "наблюдающий" опустился рядом с ней в соседнее кресло, и дай она волю своему воображению, как тут же почувствовала бы, что "он", подобно ей самой, сбросив с себя тяжкий груз бремени, с облегчением вздохнул!

Раньше ничего подобного с ней не происходило, и вообще, Серафима считала себя человеком непроницательным, недостаточно интуитивным. У нее никогда не бывало предчувствий перед приятными или неприятными событиями, ей никогда не снилось вещих снов, приметы, о которых она знала понаслышке, никогда ничего ей не предвещали. А впрочем, может это происходило потому, что она сама не обращала на подобные вещи никакого внимания, как знать! Теперь же, она и рада была бы не замечать того, что с ней происходит, но уж слишком ярки и необычны были ее ощущения. Сначала все это ее просто удивляло, и она не придавала происходящему особого значения, однако, частая повторяемость таких ощущений заставила ее задуматься о них и насторожиться, ведь в такие моменты она чувствовала себя совсем неуютно. Это было сродни тому, что тебя заставляют раздеваться до нога при свидетелях!

Отсчет необъяснимым ощущениям Серафима вела с того самого момента, когда с ней приключилось неприятное происшествие, если это вообще можно так назвать. Она была в гостях у своей близкой подруги, бывшей одноклассницы Марии Кружилиной, с которой бессменно дружила с того дня, как в седьмом классе, в самом конце учебного года, они сели за одну парту. Причем инициатива эта исходила от Серафимы, у которой на то была веская причина. Она весь год "сохла" по двоюродному брату Марии, — черноглазому юноше Валере, с густой шевелюрой темно-русых, вьющихся волос, учившемуся тогда в девятом классе. Любовь Серафимы была тайной и она переживала ее в одиночку. У нее никогда не было по настоящему единственной, близкой подруги, которой она могла бы довериться и поделиться с ней своим сокровенным чувством. У многих девочек из ее класса были такие подруги, а у Серафимы как-то не сложилось! Лет с четырех, она, правда, дружила с двумя девочками из своего двора, с которыми была знакома еще с тех самых пор, когда мамы водили их на прогулку в парк и любезно предоставляли возможность поиграть друг с другом. А потом девочки попали в один класс, где с первого дня держались вместе, однако стать по настоящему близкими у них не получилось. Вся их дружба сводилась к определенному удобству и взаимной выручке, — узнать какие задали уроки, если ты пропустила занятия, своевременно одолжить что-нибудь, если тебе потребовалось, а под рукой не нашлось, да иногда что-нибудь поручить друг другу. А тут, на тебе, первая любовь, которая спонтанно и непрошено ворвалась в твое сердце! Да еще в седьмом классе, когда ты, по молодости своей, даже сама себе не можешь признаться в ней с определенной смелостью! Конечно, она не могла поделиться этим чувством с такими подругами. А что же Маша Кружилина? Маша в некотором роде была соперницей Серафимы по учебе, ибо только они в классе были круглыми отличницами. Учителя ставили их в пример всем остальным и разжигали определенный дух соревнования между ними.