Чайна Мьевиль: Кракен

Катахронофлогистон уменьшил спрута еще больше и сделал его кожу не мертвенной, а гладкой. Эгоистическая самоотверженность. Чем были бы он и его родичи без эволюции? Глубоководные боги не состояли с ним в родстве: он решил погибнуть не ради кракена, но ради всех этих экспонатов в зале, всех этих силуэтов, всех богов науки внутри бутылей.

В аквариуме ревело пламя. Плоть горела, становясь моложе. Началась последняя вспышка битвы. В огне Билли видел очертания младенца, опутанного коротенькими щупальцами и вопившего со взрослой яростью. Оба пылали, по-прежнему сражаясь, и наконец превратились в горячие эмбрионы, которые переплелись, замерли в гротескном разряде протоплазмы и сгорели напрочь.

Стенки аквариума распались на тлеющие кристаллы руды, на химические элементы, а затем рассыпались на атомы даже прежде, чем успели расколоться.

Пламя ушло, как морской отлив. Свет от огня погас. Осталось только свечение люминесцентных ламп.

Что-то собралось в складки

вспыхнуло и расплавилось

и

Внезапно и очень быстро все стало меняться. Происходило пусть и несовершенное, но исцеление. Шла тотальная, эпохальная герметизация. Лондон менял кожу. Пожар опалил его и погас.

Билли оказался в этой новой коже, в новом времени. Билли существовал. Билли выдохнул и вдохнул, дрожа от непонятного облегчения. Он находился в зале.

Дарвиновские образцы уцелели. Билли потрогал их один за другим, протягивая скованные за спиной руки. Он провел пальцами по стальной поверхности, там, где никогда не было архитевтиса. Крошечный мнемофилакс смотрел из-под стеклянного колпака. Его костяная голова следила за передвижениями Билли.

Ничего не пропало. Билли понял это совершенно ясно. Билли со странной отчетливостью осознавал, что, несмотря на все последние события, подробности которых оставались слегка расплывчатыми, здесь, в этом зале, никогда не было легендарного гигантского животного. Крошечный ангел памяти покружился и потряс черепушкой головы. Билли засмеялся, сам не зная почему. Пиромант был жив и ждал свою дочь: никогда и нигде не было никого, кто мог бы шантажировать его при помощи девочки. Время казалось немного сырым. Угроза, которую Билли отменил в этом зале, — а она была очень неприятной — никогда ни над кем не нависала, потому что ее не существовало. Он смеялся.

Небо изменилось. Билли ощущал его через крышу. Оно отличалось от того, каким никогда не было. Напряжение ушло. Конец света, настоящий конец, был только одной, очень маловероятной возможностью из многих.

Кое-какие детали отсутствовали. После всего случившегося Билли понимал, что это может означать. В истории появился шрам от ожога. В воздухе все еще витал запах гари. Но Билли определенно остался потомком обезьян и в конечном счете — морской рыбы.

Он встретился взглядом со мнемофилаксом, через весь зал: глаза в глазницы. Хотя мимика была недоступна ангелу, Билли мог бы поклясться, что тот улыбнулся ему в ответ. Филакс приплясывал и писал своими крошечными пальчиками на внутренней стороне стекла — что именно, непонятно, — открывал и закрывал рот. Он был памятью. Покачав головой, ангел приложил костяной пальчик с волос толщиной к своим несуществующим губам. Крошечные кости упали, череп рассыпался в прах — ангел стал пробиркой и кучкой мусора.

Билли сидел на стальном столе, где никогда не было огромного моллюска: сидел так, словно был экспонатом и гадал, с чем опаляющим, жгучим еще придется сражаться. Он ждал, когда что-нибудь произойдет, когда его найдут.

Первыми в зал вошли Бэрон и Коллингсвуд. Нельзя сказать, что не хватает третьего, осторожно подумал Билли. Третьего никогда и не было в их команде, хотя часто они стояли слишком близко друг к другу, слишком близко к стене, будто оставляя место еще для кого-то. Они помнили достаточно много всего и понимали: что-то случилось, что-то закончилось.

Билли встал и помахал им закованными в наручники руками. Полицейские стояли над осколками стекла, пролитым консервантом, останками экспонатов, разбросанных непонятно кем.

— Билли, — проговорил Бэрон.

— Теперь все в порядке, я думаю, — сказал Билли; они смотрели друг на друга. — Где Саймон?

— Ушел, — ответила Коллингсвуд и стала беседовать о чем-то вполголоса с начальником. — Ладно, плевать.

И она сняла с Билли наручники.

— Ну и в чем преступление? — спросил Бэрон у Билли. — Я почти взял тебя на работу. Какое животное? Здесь никогда никого и не было. — Он ткнул пальцем в дверь. — Проваливай, — сказал он довольно дружелюбно.