Юрий Леж - Перевертыш

— Леди и джентльмены! — раздался голос совсем не оттуда, откуда ожидали парламентеры.

Говорил невысокий, длинноволосый пожилой человек в кожаной куртке больше похожий на анархиста в представлении студенческой братии, чем на «красного командира». Он развалился на стуле немного в сторонке от стола, как бы дистанцируясь от остальной компании, и медленно крутил в руках пачку сигарет, то ли не решаясь закурить, то ли просто в силу старой привычки.

— Леди и джентльмены! Присаживаться вам не предлагаю, переговоры не займут много времени, — сказал Октябрьский и добавил капитану Мишину: — Переводите, товарищ капитан…

— Мы пришли предъявить вам наши требования, — начала говорить после перевода одна из девиц, остроносенькая, некрасивая, но воодушевленная оказанным ей вниманием и собственными полномочиями, одетая в несуразно широкие мужские брюки и грубые ботинки, даже цветастая блузка не сглаживала впечатления, что перед «красными командирами» стоит Гаврош в самом худшем значении этого нарицательного понятия.

— Вы свои требования можете засунуть друг другу в жопы, — ласково улыбаясь, перебил её Октябрьский, — переводите, переводите, товарищ капитан, не ждите специального указания…

— Почему вы не хотите выслушать нас? — удивилась больше, чем возмутилась, вторая девица, эффектная блондинка с крашеными волосами, в коротенькой юбочке и легкой куртке наброшенной на плечи поверх сине-зеленой блузки-майки на узеньких бретельках.

— Потому, что вы сейчас находитесь на территории, оккупированной нашими войсками, а не мы — на вашим северо-востоке, где по прериям бродят остатки вашей доблестной армии, — жизнерадостно засмеялся Октябрьский. — Переходим к сути встречи, если не будет других вопросов и предложений.

Итак, в течение часа после того, как вы выйдете отсюда, народ должен спокойно разойтись по домам и носа оттуда не высовывать трое суток. В течение получаса после того, как народ разойдется с площади, вы доставите на нее зачинщиков и самых активных участников беспорядков. В связанном виде, живых или мертвых — нам неважно.

Если мои искренние пожелания спокойствия и процветания городу не будут выполнены в указанное время, то через два часа, после того как вы выйдете отсюда, авиация нанесет штурмовой удар по негритянским и студенческим кварталам. Вообщем, будут у вас еще одни развалины, как на восточной окраине города».

Всем присутствующим показалось, что мертвая тишина наступила еще до конца перевода речи Октябрьского. Причем, мертвой эта тишина была только со стороны парламентариев. Пан в этот момент о чем-то говорил с Успенским, кажется, рассказывал какой-то анекдот или просто сравнивал двух девиц-парламентерш, Прошин угрожающе побрякивал массивным карабинчиком ремня ручного пулемета, сам Егор Алексеевич, сидящий на стуле, умиротворенно закурил, чиркнув зажигалкой. А вот «пятерка отважных» замерла, будто услышав собственный смертный приговор.

— Вы… вы сможете убить ни в чем неповинных людей только потому… — начала было остроносенькая, но Октябрьский вновь не дал ей договорить.

— Мои друзья, — показал он на Пана и Успенского, — подтвердят вам, что выжить при штурмовом налете авиации можно. А вот если в город войдут штурмовые батальоны…

— Но мы… мы не сможем так быстро уговорить людей разойтись, — нервно вступил в разговор один из парней, высокий, но все-таки изрядно уступающий негру в росте, бледный, рыжеватый.

«Ирландец, к гадалке не ходи, — подумал Егор Алексеевич, — прям какой-то интернационал тут собрался…», а вслух сказал:

— Так вы не командиры? и не их представители? Вы вообще — никто и зашли сюда сами от себя просто поболтать?

Пока Мишин переводил, а парламентеры готовились возразить, Октябрьский добавил:

— Переведите и это… товарищ капитан, как у нас камеры внизу? освободились?

— Так точно, — кивнул Мишин и принялся переводить.

Первым порывом парламентеров, услыхавших о свободных камерах в подвале, было — бежать, они странно задергались, затоптались на одном месте, понимая, что бежать отсюда им все равно не дадут, но и оставаться в неподвижности у них не хватало выдержки. Потом они о чем-то зашептались, зашушукались между собой, и Октябрьский дал знак капитану не переводить их личные разговоры, все равно и так понятно, что они лихорадочно совещаются, как быть дальше, что бы и перед своими поклонниками предстать целыми и невредимыми, и остаться в их глазах борцами за справедливость.