Михаил Ахманов - Али Бабаев и сорок покойников

– Следи за дверями, – бросил Али Саргонович джадиду, перебежал к первой статуе, потом – ко второй. Это было изваяние богини Мут или, возможно, Сохмет – голова львицы, тело женщины. Очень кстати, подумал Бабаев; Мут и Сохмет считались божествами битв и воинов.

За спиной вспыхнула перестрелка. Он обернулся, выпустил очередь, стараясь не задеть Гутытку, быстро сменил магазин. Два стража корчились на полу, третий лежал неподвижно. Джадид вытирал кровь со щеки.

– Ранили? – спросил Бабаев.

– Ерунда. Мало-мало зацепили.

Они миновали коридор с египетскими изваяниями и очутились в зале с журчащим фонтаном и мраморной лестницей, что поднималась на второй этаж. Не биллиардная, успел подумать Бабаев. Раздался выстрел, в правый бок, под ребрами, ударило, раскаленное шило проткнуло плоть, заставив покачнуться. Навылет, определил Али Саргонович, швыряя гранату. Справа навылет, но печень, кажется, цела. Он держался на ногах и был вполне боеспособен, а с раной в печени много не навоюешь.

Фонтан, разбитый взрывом, уже не журчал, а выплескивал воду из обломка трубы. Вода была розоватой – стрелок, ранивший Бабаева, висел на бортике лицом вниз, кровь заливала его затылок и шею.

Стараясь ступать твердо, Али Саргонович обогнул фонтан. Дальше виднелось в проеме арки обширное помещение с массивными шкафами, столами, обтянутыми зеленым сукном, и полупрозрачной стеной из стеклянных плиток. Столы и шкафы были повалены на бок и походили на торопливо сложенную баррикаду. За стеной смутным фантомом маячили цветущие кусты и невысокие деревья – кажется, пальмы.

Бабаев ощупал бок, посмотрел на окровавленные пальцы. Почти добрались, мелькнула мысль. Теперь бы здесь пройти… Он чувствовал, как истекает его время. Оно уходило с каждой секундой, с каждым выстрелом, с каждой каплей крови. Рана и полегчавшая сумка напоминали, что времени осталось всего ничего.

– Гранаты, – сказал он Гутытку. – Расчистим путь.

Биллиардную наполнил грохот взрывов, сизый дым взметнулся в воздух. В ответ затрещали автоматы. Дубовые столы и шкафы были хорошей защитой для стрелков, и через секунду Бабаев понял, что выживших трое. Он пошарил в сумке. Гранат больше не было, остался один рожок для «кипариса».

Он повернулся к Гутытку.

– Кончились, – сказал тот, снимая с плеча «громобой». – Но мы пройдем, ата. Дед Мойше говорил…

Внезапно, не закончив фразы, он ринулся в комнату с ружьем наперевес. Грохнуло будто из пушки, выстрел опрокинул шкаф, кто-то застонал, раненый или придавленный тяжелой мебелью. Гутытку выпалил снова, потом его грудь перечеркнула автоматная очередь.

Бабаев не увидел, как погиб джадид – бежал вдоль стены, чтобы добраться до стрелков, сидевших за баррикадой. Вероятно, это были люди хладнокровные и опытные, и хоть Гутытку их отвлек, Бабаеву тоже досталось – в левую руку, у локтя. Но он успел их обойти, вскинул «кипарис», послал короткую очередь и попытался сменить магазин. Не удалось – левая рука висела плетью.

Впрочем, бой завершился: два охранника лежали с пробитыми затылками, третий, раненый, стонал и ворочался под шкафом. Бабаев бросил «кипарис», вытер пот со лба и потащил из кобуры пистолет. Затем направился к раненому.

Тот перестал стонать. Его лицо было бледным, на губах вздувались кровавые пузыри.

– Бабаев… – прохрипел раненый. – Теперь я узнал тебя, Бабаев…

Превозмогая боль, Али Саргонович склонился над ним.

– Встречались? Ты кто, хадидж?

– Литвинов… В академии вместе учились…

– Не помню такого, – сказал Бабаев, щелкая предохранителем. – Я учился с достойными людьми. А ты – верблюжий плевок!

– Убьешь меня, Бабаев? Вижу, убьешь… – Улыбка, похожая на гримасу, исказила лицо раненого. – Но и тебе не жить! Я вызвал помощь… С периметра сюда бегут и с территории… все, кто остался… а их немало… Прикончат тебя, Бабаев!

– Тогда нужно поторопиться, – молвил Али Саргонович и выстрелил Литвинову в лоб. Потом направился к двери в стеклянной стенке.

Воздух за нею благоухал сладкими ароматами. Слева мерцала и переливалась под светом ламп вода в бассейне, виднелись шезлонги и легкие столики, справа, за широким проемом, лежал тропический сад: пальмы, магнолии, рододендроны, усыпанные алыми бутонами, кактусы и прочая экзотика. Оттуда доносились голоса, то резкие, то визгливые – вроде бы спорили или ругались, перебивая друг друга и переходя на крик. Но, если не считать этого назойливого шума, сад был великолепен. Сверху свисали лианы, закрепленные на невидимых нитях, из-за кустов и древесных стволов выглядывали мраморные нимфы и фавны, у подножий статуй буйно и ярко пламенели розы, расстилались голубыми коврами гиацинты, и от запаха цветов и зелени кружилась голова. Вдаль, петляя и извиваясь, убегала дорожка, выложенная лиловыми плитками, и около нее стояли скамьи, тоже мраморные, старинные, помнившие средневековье, а может, и эпоху Рима. Дополняя чудесный вид, играли над зеленью водные струи и сиял подвешенный у потолка хрустальный шар.