Лада Лузина - Мой труп

Оля скривилась так, словно в лицо ей вдруг ударило яркое солнце:

- Друг. Как же… Он звезда теперь. Ты угадала. Я пыталась, я завела разговор. Я подумала… Я для того и пила с ним. Когда он напьется, он такой добрый, душа нараспашку… Добрый. Но не ко мне. Знаешь, что он мне сказал? Я б отказался, если б не Саня.

- Я?

Неужели все-таки я?!

- Сказал мне, вот ты говоришь о себе. Вы все тут на своей волне, а она… Вы все убьете ее и не заметите. Он меня же и обвинил. Нас всех обвинил. Сказал, мы привыкли отмахиваться. Не понимаем, как глубоко ты завязла. Он понял только, когда сыграл господина Анри. После того как он сыграл Анри, он решил, что все понял.

Андрей тоже отказал ей. Бедная Оля. Она униженно попросила, а он отказал ей…

…из-за меня!

- Но при чем тут я?

- Сказал, что хочет тебя видеть почаще…

- Так он говорил обо мне?

- Хороший повод поговорить о себе. Начал рассказывать, если б не ты, Трыкин никогда б не позвал его…

- А я тут при чем?

- Он там играет смерть. Арко - это смерть. Ты еще не видела фильм? Андрей там безумный, конечно. Трыкин - гений. И ты молодец.

- А я тут при чем?!

- Не знаю, Андрею, наверно, видней. Он говорил, что когда играл, представлял тебя. - Оля говорила бесцветно, безэмоционально - вымученно отвечая на мой вопрос. - Сказал, если б не ты, он никогда бы не стал… Он и театр не особо любил, пока не встретил тебя. Но ты так говоришь о театре… Вы с ним все время говорите о театре. Про Анри. Про Треплева. Про Турбина. Я так поняла, он теперь воображает себя элитарным актером. Он только о том и говорил.

- Треплев? Турбин? Я не помню.

- Ну ты сказала… страшно, когда рушится мир, в котором ты жил, и приходит другой - неважно какой. А тебя научили умирать за идею. И ты идешь умирать за идею. И даже если это бессмысленно, ты умираешь - потому что тебя научили умирать. Чему-чему, а умирать ты его научила, когда всучила ту пьесу.

- «Эвридику»? Я не всучала… Не всучивала… я…

- Прости… - Оля остановила меня всплеском руки. Всхлипнула, попыталась поймать воздух ртом и побежала в ванную.

Включилась колонка. Зашумела вода. Я слышала, как рвота выворачивает бедную Олю наизнанку. Не исключено, что она и правда пила третий день, что, впрочем, не исключает убийства.

Я сидела, качаясь на стуле. Я не могла понять: я или она? Не могла понять…

Однажды я взяла в руки ежедневник Арины и стала читать записанные на последней странице цитаты.

«Безысходность - всего лишь ограниченность мышления».

Мне понравилась мысль. «Кто это сказал?» - спросила я. «Ты, - Арина расширила глаза. - Неужели не помнишь?»

У меня не было оснований не верить ей. Мысль походила на мою. Но я не помнила. Я так и не вспомнила, когда, при каких обстоятельствах она повстречала меня. И так и не смогла поверить в наше родство до конца. Арина могла ошибиться, могла приписать мне чужое высказывание.

Я не помнила, как обсуждала с Андреем смерть Треплева и Турбина. Но это были мои слова. Сцена гибели Турбина была превосходной. Его мотивация совпадала с моими словами… Андрей оживил их?

Дивное чувство. Будто ты уверен, что тебя нет, подходишь к зеркалу и видишь там свое отражение. Но не можешь поверить!

«Вы с ним все время говорите о театре…»

«Разве не в этом твоя работа? После господина Анри Андрея заметили».

Я потянула из сумки распечатки статей. Я успела прочесть шесть рецензий на «Эвридику». Кто-то ругал постановку, кто-то критиковал режиссуру Стаса, кто-то поверхностного Ануя, все сходились в одном - в Смерти. Г-н Анри заставил поверить их всех - только смерть настоящий друг.

Они поверили в это! Статьи пестрели высказываниями великих и высоколобыми отступлениями о невыносимости человеческой жизни, о неоцененности смерти, о христианской трактовке смерти. Все это было так похоже на цитаты из моей курсовой, что я закусила губу и заморгала глазами… Я поверила.

Вдруг.

Вспышкой. Землетрясением.

Я поверила!

Я могла не верить Оле, Жене, себе, но не рецензии Анненкова. Анненков - мэтр! Игнатий ставил его нам в пример.

«…позволю себе смелую мысль, - писал Анненков. - Чтобы заставить всех нас, сидящих в зале, привязанных к мелочным радостям своего бытия, поверить в существованье такой - добрейшей и милосерднейшей Смерти, заставить нас полюбить ее, почти возжелать встречи с ней, нужно знать ее лично…»

Мои ладони заледенели, и я поверила им - они знали, о чем он писал! Читая исследования о самоубийстве, я всегда могла отличить автора, который пишет о смерти как теоретик, от того, кто хоть раз видел, как открылась та дверь… Что Андрей знал о смерти? Что знал о ней Стас?