Алиса Дорн - Рози и тамариск

— Простите?

— Цветы. Какой-то шутник доставил их нарочным в мой кабинет. Конечно, это еще не погребальный венок, но… — его голос дрогнул. — Забудьте. Это я так, по вашему совету отвлекся.

Щелкнули ножницы, и я заправил конец бинта вниз. Оттягивая время, я убрал на место шкатулку с лекарствами и задержался у комода, проверяя запасы перевязочной марли, только бы не смотреть Виктору в глаза. В силу профессии мне доводилось сталкиваться с умирающими, но впервые я не мог найти слов. Все они казались сейчас неискренними и неуместными.

— Что ж, пора снова на работу. Как ни печально, обеденный перерыв не может длиться вечно.

Обернувшись, я обнаружил, что Эйзенхарт встал и успел накинуть пальто. Выглядел он немногим лучше, чем когда вошел в кабинет.

— Позвоните, если понадобится еще… помощь.

— Конечно. Что бы я без вас делал, доктор, — он ухмыльнулся и постучал по корешку справочника, который сунул подмышку. — А это я, пожалуй, у вас заберу. Почитаю, просвещусь на досуге. Бывайте.

Я больше ничего не мог для него сделать, напомнил я себе, закрывая за детективом дверь. Ничего.

В этот день не только мне не хватало слов для людей, чьи жизни почтила своим присутствием смерть. Сидя в скромно обставленной гостиной, Эйзенхарт пытался начать разговор так, чтобы не доставить семье погибшей еще больше страданий — что, разумеется, в данной ситуации было невозможно.

— Прошу вас, примите мои соболезнования…

Приличествующие случаю фразы ускользали, словно он не повторял их сотни раз. Был ли виной тому удушливый запах цветов, присланных безутешным родственникам? Лекарство? Или усталость, навалившаяся после недолгого сна? Впервые за несколько недель Эйзенхарт сумел не забыться на несколько мгновений, а заснуть — прямо за письменным толом, вернувшись с обеденного перерыва. Верный Брэм, похоже, передал, чтобы Виктора не тревожили, и тому неожиданно удалось пару часов отдохнуть. Только передышка эта мало что дала кроме чувства, будто он вымотался еще сильнее, и полного безразличия к происходящему.

Однако, долг звал, и пришлось звонить барону Лайонеллу, отцу возможной самоубийцы. Втайне надеясь, что ему откажут, Эйзенхарт попросил о встрече, и теперь сидел напротив одетого в черное семейства, пытаясь выполнить свою работу и в то ж время не причинить им еще больше боли. С них и так было достаточно: не суметь добудиться до дочери, вытерпеть отказ семейного врача выписывать свидетельство о смерти, узнать, что смерть эта не была естественной, и гадать, была ли доля их вины в том, что Хэтти, их милая маленькая Хэтти, решила проститься с жизнью.

— Лорд Лайонелл, учитывая причину смерти, я вынужден спросить: существует ли хоть малейшая вероятность того, что леди Хэрриет выпила снотворное по незнанию?

— Вы имеете в виду, что она забыла, как выпила лекарство в первый раз?

— Я имею в виду убийство.

Леди Лайонелл при этих словах побледнела и вцепилась в руку супруга, а младшая из дочерей впервые с начала беседы подняла на детектива пронзительно-синие глаза.

— Что вы! Все любили Хэтти…

Невозможно было сосчитать, сколько раз за свою карьеру Эйзенхарт слышал эту фразу. Каждую из жертв всегда все обожали. Только потом выяснялись подробности из жизни умерших, которые отвратили бы от них даже самого любящего человека.

Обычно Виктор пропустил бы такой ответ мимо ушей, но в данном случае это могло быть правдой. Ничего в портрете жертвы не противоречило описываемому образу симпатичной, немного стеснительной девушки, с одинаковой восторженностью воспринимавшей и светские развлечения, на которые она была впервые допущена в прошлом году, и сентиментальные романы. Мечтавшей о сказочной любви — а нашедшей реальную смерть.

— Были ли у нее причины покончить с собой?

Это предположение также было отвергнуто. Подобный ответ стоил, впрочем, еще меньше, чем предыдущий: большинство живых людей никогда бы не смогло представить достаточный повод, чтобы прогневать Духов и пойти против своей судьбы. Жизнь как высшая ценность, если цитировать церковь (чего Эйзенхарт, разумеется, не стал бы делать — вслух). Те, кто выбирал суицид, очевидно, были с этой точкой рения не согласны. Но их о причинах уже нельзя было спросить.

— Я полагаю, прошлый сезон прошел для леди Хэрриет успешно?

Неудачный первый сезон, не принесший ни помолвки, ни, хотя бы, определенных "проспектов", как говорила леди Эйзенхарт, теоретически мог в достаточной мере расстроить молодую леди, чтобы она лишила себя жизни, лишь бы не испытывать подобное унижение во второй раз. Теоретически. Будучи рациональным представителем мужской половины человечества, Эйзенхарт сомневался в такой мотивации.