Владимир Серебряков - Звездный огонь

Планета Нифльхейм (четвертая в системе иоты Персея, иначе Хель), Северный континент, объект Большая гряда, пик Недоступности. Максимальная высота (зубец Альфа) — 15 872 метра от уровня моря. Температура вблизи вершины — около — 110° С. Попыток восхождения — 15, удачных не было. (Белая мгла. Густой воздух неторопливо несет клубы ледяного праха, и негреющие солнечные лучи причудливо преломляются, будто кракен-альбинос игриво поводит щупальцами. Некуда поставить ногу, некуда бросить взгляд — всюду белизна, и белое пламя на белом, и хрупкие пласты осевшей морозной пыли.) Флаг Доминиона установлен на зубце Дельта путем суборбитального десантирования (бойцами местного гарнизона, на спор).

Дальше я просматривать не стал. Пик Сикорского, как выяснилось, был далеко не самым интересным для профессионального рискуна объектом в Доминионе. Есть и другие — поближе к дому, понедоступнее и поэкзотичнее. Значит, выбрать именно Габриэль у Б.Б.Сайкса имелась также иная причина. Что такого любопытного есть на планете? Кроме Пенроузовской Академии, конечно — но все данные по разработкам Башни любопытный прознатчик из метрополии мог получить, не покидая директорского кабинета, допуск-то имеется.

Хм… На миг мне пришло в голову, что какие-то результаты попросту отсутствуют в локальной сети, но такую нелепицу я отбросил тут же. Не спорю, возможно создать физически выделенную группу мейнфреймов, отсечь от массивов данных… да только стоить это будет очень дорого. Расходы на ТФ-исследования в бюджете Службы не ограничены, но контроль за отгрузками через лифт все же ведется, и Этьенсу пришлось бы долго объяснять круто наращенным ревизорам, зачем ему нестандартное киборудование. И правда — зачем? Гораздо проще воспользоваться информационными барьерами — паролями, фильтрами, — которые вскрывает даже мой, не самого высокого уровня, допуск.

Еще на Габриэле имелся второй институт — прекурсологии. Но никаких артефактов Предтеч. В особенности мобильных, запредельно дорогих на «черном рынке» инопланетных редкостей. Собственно колония, занятая обслуживанием институтов и неторопливой ассимиляцией новоприбывших. И все! Население планеты не дотягивало и до пяти миллионов.

Я чувствовал, что мысли мои начинают ходить по кругу. От постоянного напряжения болели мышцы. Тело повиновалось с трудом; ноги пытались отстать, а голову клонило вперед, будто бы именно мозг рвался к месту долгожданного отдохновения. Двери комнаты приветливо распахнулись передо мной. Я швырнул сумку в угол, рухнул на кровать и только приказал секретарю заблокировать все устройства слежения — микрофоны, камеры, датчики, — прежде чем позволить аптечке впрыснуть наконец в стынущую от ожидания кровь столь желанную порцию препарата.

Фуга.

Мелкая рябь на силастовой пленке, покрывающей потолок. Отражения. Комната превращается в чертеж световых лучей. Медленные аккорды звучат в ушах, рассыпаясь отдельными колебаниями воздуха. Я долго экспериментировал с различными мелодиями, прежде чем выбрать несколько, но предпочитал не знать заранее, какую именно выберет из списка секретарь. Музыка подсказывала содержание бреда даже громче, нежели голоса певцов. Вот и сейчас давно умерший солист пел о нирване, а гитара стонала от боли, погружаясь в черные воды медленно, неотвратимо текущей мимо реки, и вместе с нею тонул я, и ледяные струи, омывая каждый синапс, уносили с собой память…

Когда фаза закончилась, я несколько минут еще лежал, не шевеля ни единой мыслью, приводя в порядок разбежавшиеся воспоминания. Как всегда, процедура нарушила их распорядок, и если не проиндексировать их сразу, то через пару дней я могу оказаться убежден, будто беседовал с Этьенсом до прибытия на планету. Или до ухода с Земли.

Никогда не обращайтесь к гипнургам без лицензии. Мои родители могут это подтвердить. У меня нет причин быть им благодарным даже за то, что меня вообще поволокли на кресло — вряд ли подростковое свинство суть веская причина для коррекции поведения, — но если бы я остался тихим и послушным было бы лучше. Тогда бы я был вполне доволен жизнью. На первые фуги я тоже никому не жаловался, решил, что бесполезно, — но, когда потерял сознание на уроке, меня поволокли в клинику. Компенсировать повреждения не удалось ни тогда — по госстраховке, — ни позднее, когда я стал зарабатывать достаточно, чтобы врачи сами звонили мне с вопросом: «Не могу ли я вам чем-то помочь?»

Проклятый коновал лишил меня сна. Кора мозга не отзывалась не только на утомление, но и на искусственно наведенный ритм сна, удерживая мое сознание в полубреду, на краю яви. А так как без сна мозг долго работать не может, то неудивительно, что я едва не отбросил коньки, покуда под ругань врачей в клинике не получил запредельную дозу нейрипротекторов пополам с ГАМК. Тогда я пережил такой ужас, что меня пришлось лечить по новой — уже от психотравмы. Проклятая смесь позволяла нервным клеткам утрамбовать в долговременную память все, пережитое за последнее время, но те не переставали при этом работать. Назвать это состояние «кошмаром наяву» язык отказывался: не во всяком бреду доведется испытать, что твой мозг превратился в надтреснутую чашу с песком, который медленно-медленно сыплется в щелки.