Георгий Григорьянц - Талисман Империи

– У меня хорошие отношения со Счастливой Аравией, торговля оживленная…

– О, великий царь! Подожди, не принимай решение на ходу, обдумай все. Вот личное послание Агриппы! – Легат взял пергаментный свиток у трибуна Гатерия, стоящего рядом в парадных доспехах и шлеме с красным гребнем, и протянул царскому секретарю. – Я пробуду в твоей столице еще несколько дней. Позволь встретиться с министрами и военными, и мы найдем обоюдовыгодное решение.

Лоллий с трибуном ушли, а взволнованный царь, посмотрев на своих приближенных, спросил:

– Что скрывает завеса славословия?

Баграм, выпрямившись и приподняв бровь, высказался:

– Довериться человеку, который льстит, держа камень за пазухой, – значит напрочь усыпить бдительность.

Грант с лицом, выражающим верность долгу, предостерегающе произнес:

– Лгал римлянин превосходно. Ничуть не верь хвалам, скрывающим коварство, и гони прочь льстецов, задумавших злодейство.

Санасар, хранитель государственной печати Великой Армении, своевольный вельможа, в своих покоях доверительно беседовал с Вахинаком, управляющим царским двором.

– Нас, самых богатых аристократов Армении, настроенных проримски, все больше. К моим планам по свержению царя Арташеса примкнул начальник стражи дворца, – говорил хранитель.

– Новость окрыляет, но все же сторонников у нас маловато. Сил недостаточно, чтобы сместить Арташеса. – Вахинак, поглядывая на дверь, говорил негромко.

– Мы с тобой – сами себе цари. Наша неприкосновенность обеспечивается договором с царем. Если захватим дворец, то ста человек будет достаточно, чтобы мятеж изгнал прежнего правителя. – Санасар все продумал.

– Я бы действовал по-другому. – Управляющий придвинулся к уху заговорщика. – Пустить слух, что царь повелел отобрать детей у неплательщиков налогов, и восстание вспыхнет как пламя, а мы возглавим его.

– Ты глуп, Вахинак! – Санасар смотрел на не очень умного соратника, возмущаясь: – Восстание перерастет в такую смуту, что сметет все, и нас с тобой. Переворот замышляется и совершается наверху, а невежественный народ как стадо баранов загоняется в новую эпоху. Я заставлю повиноваться себе всех в этом царстве, создав новую династию, а Арташесиды будут уничтожены, и Рим мне поможет…

Вахинак, слушая его, играл в уме свою партию. «Могущественный Санасар, может быть, и ведет переговоры с Римом, мне же это ни к чему, – думал он. – У меня другой план: нейтрализовать Санасара, а одного из рода Арташесидов сделать послушным царем и, получив доступ к сокровищам Армении, править Азией».

В гостевом доме, отведенном для дипломатической миссии, Лоллий, одетый в белую тунику с вышивкой, сидя в кресле, размышлял о прошедшей аудиенции. С царем он был весьма красноречив, в меру вежлив, очень убедителен и достаточно агрессивен. Довольный собой, решил, что все идет строго по плану Агриппы. Армяне поняли, что Рим не шутит.

Гатерий прервал его мысли:

– Легат, но Агриппа вовсе не планирует поход в Счастливую Аравию. Зачем мы здесь?

Оторвавшись не без раздражения от раздумий, Лоллий ответил:

– Когда хищник затевает смертельную игру, жертву меньше всего должны заботить напрасные мысли.

Прозвучал женский голос:

– Милый юноша! Не относись к играм серьезно, иначе сам станешь игрушкою в чужих руках.

В комнату вошла Геката, красивая молодая женщина лет 35, с чудными черными волосами, в длинной, ниспадающей до пят, кремовой тунике с многочисленными складками и закинутым за спину плащом-гиматием из тонкой овечьей шерсти фиолетового цвета. Трибун Гатерий обомлел. В мифологии греков имя Геката принадлежало богине лунного света, связанной с колдовством. Она часто изображалась скульпторами трехликой (управляла тремя стихиями – землей, огнем и воздухом), всегда выходила на охоту по ночам в сопровождении ужасных псов. Ее отцом считался бог Перс – олицетворение разрушения.

Как зачарованный Гатерий смотрел на женщину, а она, подойдя ближе, положила ладонь на лицо юноши (касание его взбудоражило) и стала оценивающе рассматривать правильные черты, затем нежно погладила по щеке и потянулась поцеловать. Его взор заскользил по ее телу, зрачки сузились, брови приподнялись, у него появилось желание прикоснуться к ней, но вдруг сработал древний инстинкт самосохранения: трибун резко отстранился, взор стал сдержанным, скулы упрямыми. Наваждение, внушенное колдуньей, рассеялось. Она покровительственно похлопала его по щеке: