Гарет Ханрахан - Молитва из сточной канавы

Человек откидывает с плеч плащ. На груди его приколот серебряный знак. Он лицензированный ловец воров, охотник за головами. Возвращает пропавшую собственность, осуществляет санкционированную месть за богатых. Не из городского дозора, а внештатный вольнонаемный.

– Я сказал, стой на месте, – говорит ловец воров. Огонь подступает ближе – уже загорается верхняя галерея, – но в низком голосе мужчины ни отзвука беспокойства. – Шпат, это ты что ли? Парень Иджа? А девчонка кто?

Шпат отвечает: сворачивает дверь с петель и швыряет ее, восемь футов цельного дуба, в этого человека. Тот пригибается, ступает вперед и снова всаживает посох, как копье, в ногу Шпата. В этот раз что-то хрустит.

– Кто тебя сюда послал, парень? Скажи мне, и, возможно, я позволю ей жить. Может, даже помогу тебе спасти ногу.

– Вали на кладбище.

– После тебя, малый. – Ловец воров движется почти с быстротой сальника и огревает Шпата посохом по ноге в третий раз. Боль разбегается волной землетрясения, и Шпат валится. Прежде чем он пытается взгромоздить себя на ноги, ловец воров за его спиной – жердина падает четвертым ударом, прямо по хребту, и все тело Шпата цепенеет.

Он не может пошевелиться. Он стал камнем. Целиком камнем. Живой могилой.

Он кричит, ведь рот его действует, орет и хнычет, умоляет, канючит пощадить его, или убить, или сделать что угодно, только не оставлять его тут, запертым в развалинах своего тела. Ловец воров пропадает, и пламя подходит все ближе и – наверное – жарче, но он не чувствует его жара. Через какое-то время прибывают стражники. Они суют ему тряпку в рот, выносят его наружу и ввосьмером заваливают на телегу.

Там он и лежит, вдыхает запах пепла и вонь алхимической слизи, предназначенной тушить пожар.

Ему видно только дно телеги, устланное несвежей соломой, но голоса слышны. Стражники носятся в разные стороны, толпа охает и ахает, пока сгорает Верховный суд Гвердона. Новые крики: дайте дорогу, дайте дорогу.

Шпат медленно плывет в темноту.

Опять голос ловца:

– Один смотался по крышам. Пусть его хватают ваши свечи.

– Южное крыло погибло. Все, что можно – спасти восточное.

– Шесть трупов. И сальник. Попал в огонь.

Другие голоса, рядом. Женщина в холодной ярости. Мужчина постарше.

– Это удар по правопорядку. Объявление анархии. Войны!

– Пепелище остынет не скоро. Мы не узнаем, что пропало, пока…

– Значит, это каменный человек.

– Главное не что мы сумеем спасти, а какие меры предпримем.

Телега покачивалась взад-вперед, и подле Шпата кладут другое тело. Он не видит, кого, но слышит голос Кари. Она по-прежнему бормочет под нос непрерывным потоком слов. А он пытается хотя бы буркнуть, подать знак, что она не одна, что он до сих пор здесь, в скорлупе из камня, но рот обвязан кляпом, и не выходит ни звука.

– Что тут у нас, – произнес новый голос. Шпат чувствует нажим на спине – очень-очень легкий, очень-очень далекий, такой нажим почуяла бы гора, когда б на нее сел воробей, – а затем укол боли, как раз в том месте, куда огрел ловец воров. По нервам опять проносится вспышка, и он радостно встречает дикую боль в оживающих плечах. Алкагест, крепкая доза благословенного, жизнедарящего алкагеста.

Он снова будет двигаться. Он пока не стал камнем. С ним еще не покончено.

Шпат прослезился от благодарности, но слишком устал – и говорить, и шевелиться. По венам растекался алкагест, отгоняя паралич. Иногда и каменный человек может отдохнуть неподвижно. Теперь легче легкого прикрыть глаза, они больше не открыты намертво, и легко быть убаюканным в сон под ласковый бормоток подруги…

Допреж града сего было море, а в море был Тот, Кто Родит. И народ равнин приходил к морю, и вестники его слыхали глас Того, Кто Родит, и толковали народу равнин о славе Его, и учили их поклоняться Ему. У берега разбили они шатры и возвели посредь руин первый храм. И Тот, Кто Родит, послал из моря благих зверей Своих поглощать мертвых с равнин, дабы души их могли сойти к Нему и обитать с Ним внизу во славе вечно. Возрадовался народ равнин и даровал мертвых своих зверям тем, и уплывали звери обратно к чертогу Его.

И стали шатры селением на руинах, а селение стало городом новым, и народ равнин стал народом города, и возрастало число их, покуда стало не счесть его. И благие звери тоже становились тучны и мощны, ибо все те, кто умирал в граде сем, бывали дарованы им.

Тогда глад пришел в город, и лед сковал залив, и урожай на землях окрест увядал и обращался во прах.