Иван Глемба - Боярский холоп

Так в чем на самом деле состоит самая большая сложность и твой путь, который проходит по острию казацкой сабли? В том, чтобы и себя не потерять, и дело сделать, и выручить того, кто, как ты видишь, сможет стать не только твоим преемником, но и другом. Ты точно не знаешь, как это будет и будет ли вообще, но что-то живое и озорное, что не умерло в тебе, побуждает тебя иной раз к отчаянным действиям, всякий раз говорит тем или иным образом, что ты не прогадаешь, проявив участие, окажешься в выигрыше и не предашь себя.

Однако не будем больше интриговать читателя, равно как и делать какие-либо пояснения перед рассказом казаков-характерников. Скажем только, что соавторы, которыми мы являемся, не приводят своего мнения или видения тех или иных вопросов. Все, что сказано, в том числе взгляды на жизнь, на друзей и на врагов, отображают полной мерой видение и восприятие казацких батек и атаманов. Авторы, как и читатели, могут только лишь соглашаться с высказанным мнением или иметь свою точку зрения по ряду вопросов, которые освещает повествование.

Учителю и другу, казацкому батьке Василию Галайде, который помог мне в трудный час, когда я, Федор Телепов, будучи гоним, прибыл из Московии на Сечь, посвящаю повесть о трудных временах моей молодости.

Мы вдвоем с батькой решили написать короткий, но запоминающийся рассказ о казацких нравах и обычаях, бытовавших на Сечи и в Украине.

Потомки, как я вижу, вглядываясь в не такое уж и далекое будущее, знать не будут, какими были положение дел и события даже не тысячу, а шестьсот и четыреста лет тому назад. А все потому, что историю переиначат и изменят, сделав из нее продажную девку, которую каждый нагибает так, как ему удобно, лишь бы она делала то, что ему нужно.

Для того чтобы хотя бы отчасти рассеять укоренившееся в будущем невежество и прояснить некоторые моменты истории, рассказать о действительном положении дел не только на Сечи, но и в Московии, в Речи Посполитой, в Литве я, Федор Телепов, которого величают еще Федькой Усом, под конец своей жизни засел за письмо.

Василий Галайда по прозвищу Куйбан начнет повествование, а я по мере сил его продолжу и завершу. Так мы с батькой условились. Так, стало быть, и будет. Помните о нас. В ваших жилах, потомки, течет, пусть еще более темная, чем наша, но казацкая кровь.

Вдоволь и не по своему желанию поскитавшись по свету, я, Василий Галайда по прозвищу Куйбан, в возрасте пятидесяти одного года вернулся со старшим сыном из Франции в Украину. Было это поздней осенью 1621 года как раз после Хотинской баталии, когда казаки, воюя против турок, совсем отбили у них охоту воевать. В те времена я еще был молод. На тот момент в моей жизни хватало самых разных событий настолько, что я был сыт ими по горло, но мне не надоело воевать и рисковать жизнью, несмотря на то, что по рубцам на моем теле можно было человеку сведущему прочитать отчасти историю моей жизни.

Глядя на обнаженный торс, сразу становится ясно, где слегка зацепило казака, где были более серьезные ранения, а где просматривались еще следы кандалов. Все-таки, как-никак, пришлось поработать гребцом на галерах, да так, что едва дух не испустил. Если бы не сноровка, не то, чему я научился у казацких батек Вернидуба, Ярия и Гойды, а также у моего отца Задериги, то кормил бы я рыб и крабов где-нибудь на дне Черного моря. А так даже в свои девяносто лет я чувствую себя пока еще не стариком, выбрав себе нелегкий удел казацкого летописца. Кто-то же должен рассказать потомкам о том, как действительно жили казаки, кем они были, что ценили и уважали больше всего в жизни.

Только одно беспокоит меня во все больше опускающемся на Украину темном занавесе: все меньше таких людей, как я, хотя бы частично сведущих в нашем деле, остается казаков-характерников. Мы все больше становимся ненужными, поскольку много знаем. А знание, как говорят наши враги, люди сведущие в том, чтобы совершать пакость, не нужно нашему народу. Чувствуешь себя все больше лишним и задержавшимся на этом свете, чем ближе время подходит к зрелым годам. Ими я назову годы, которые проживаешь после семидесяти лет. Только тогда ты, что называется, начинаешь прозревать. До того ты только лишь, ходя по свету, готовишься зреть, видя все отчетливее отрезвляющую правду жизни.

Саблю свою повесил на стенку я уже в шестьдесят пять лет, но время от времени мне ее еще приходится снимать, чтобы защитить жизнь. Кажется, кому нужен казак, когда ему уже под девяносто? Пусть доживает, так нет, года не проходит, чтобы на меня не охотились, да кто-то в гости не наведывался из тех, кого я не звал. Хорошо еще, что друзья и помощники не оставляют вниманием и заботами, а то бы уже, наверное, ушел бы, а «доброжелатели» в знак благодарности пробили бы на прощанье грудь осиновым колом да в могиле бы перевернули, положив тело на живот, чтобы я на небо не смотрел. Боятся меня, таких, как я. А почему, спрашивается? Лишь потому, что я кое-что умею, немного по-другому смотрю на мир, вижу то, что от других скрыто и больше знаю, а также не хочу жить в невежестве и дикости, называть белое черным и принимать дерьмо за высшее откровение.