Робин Хобб - Книга Мечей (сборник)

Он был молод. Я бы дал ему года двадцать три или двадцать четыре; высокий бастард (все высокие – бастарды; мой рост – пять футов два дюйма) с вьющимися, точно влажное руно, светлыми волосами, с плоским лицом, блекло-голубыми глазами и девичьим ртом. Он мне сразу не понравился: не люблю рослых красивых мужчин. Для меня первое впечатление много значит. Но мои первые впечатления почти всегда неверны.

– Что тебе нужно? – спросил я.

– Я хотел бы заказать меч.

Голос его мне тоже не понравился. В первые решающие пять секунд голос для меня даже важнее внешности. Что весьма разумно, если хотите знать. Некоторые принцы похожи на крысоловов, некоторые крысоловы похожи на принцев, хотя людей обычно выдают зубы. Но стоит человеку сказать несколько слов, и вы можете определить, откуда он и насколько состоятельными были его родители; это точные данные, верные факты. Парень явно был из мелкой знати – слой, куда входят все – от излишне честолюбивых фермеров до младших братьев герцогов. Это легко определить по гласным, – я, как услышу, скриплю зубами, словно в хлебе песок попался. Знать я терпеть не могу. Большинство моих заказчиков знать, а большинство людей, с которыми я встречаюсь, – это мои заказчики.

– А как же, само собой, – сказал я, выпрямляясь и кладя лопату на край горна. – Зачем он тебе?

Он посмотрел на меня так, словно я только что похотливо пожирал глазами его сестру.

– Э… чтобы сражаться.

Я кивнул.

– На войне?

– Когда-нибудь, наверно, и на войне.

– Я бы на твоем месте не стал этого делать, – сказал я и нарочито неторопливо смерил его взглядом сверху донизу. – Ужасная жизнь, к тому же очень опасная. На твоем месте я бы остался дома. Приносил пользу.

Мне нравится смотреть, как они это принимают. Назовите это чутьем мастера. Приведу в пример одну из операций, которые проделывают, изготовляя действительно хороший меч, – испытывают: сгибают в кольцо; зажимают хвостовик клинка в тисках и сгибают его, пока острие не коснется плеч, потом отпускают, и он должен разогнуться и полностью выпрямиться. Почти все хорошие мечи не выдерживают подобного обращения; такому испытанию подвергают только лучшие. Жестоко проделывать такое с прекрасной вещью, но это единственный способ проверить ее норов.

Кстати, о норове: он посмотрел на меня и пожал плечами.

– Прости, – сказал он. – Ты слишком занят. Обращусь к кому-нибудь другому.

Я рассмеялся:

– Позволь, я разберусь с огнем и тогда буду к твоим услугам.

Огонь управляет моей жизнью, как ребенок – матерью. Его надо кормить, иначе он погаснет. Его нужно поить – обливать края гнезда горна из ложки, иначе он прожжет гнездо. После каждого прогрева его нужно обдувать, и вот я «дышу» за него и не могу ни на минуту отвернуться. С того мгновения, как утром, за час до восхода солнца, я разожгу его, до той поры, когда поздно вечером брошу его умирать от голода, я всегда первым делом думаю о нем. Он словно нарочито затаился на краю поля зрения, он словно преступление на вашей совести: вы не всегда смотрите на него, но всегда о нем помните. При малейшей возможности, он вас предаст. Иногда мне кажется, что я женат на этой проклятой штуке.

Вот уж действительно. У меня никогда не было времени на жену. Предложения поступали – не от женщин, от их отцов и братьев: он, пожалуй, стоит пару шиллингов, говорили они себе, а наша Дориа моложе не становится. Но человек, у которого в кузнечном горне горит огонь, не может втиснуть жену в свой повседневный обиход. Я пеку себе хлеб на угольях, плавлю сыр на хлебе, дважды в день грею воду в котелке, чтобы запить еду, и рядом с огнем сушу свои рубашки. Иногда вечером, когда я чересчур устану, чтобы пройти десять ярдов до постели, я сажусь на пол спиной к горну да так и засыпаю, а утром просыпаюсь с затекшей шеей и с головной болью. Причина, по которой мы с горном не ссоримся, в том, что он не умеет говорить. Ему это не нужно.

Мы с огнем мирно уживаемся уже двадцать лет, с тех пор как я вернулся с войны. Двадцать лет. В некоторых странах за убийство дают меньше.

– Слово «меч», – сказал я, рукавом сметая со стола пыль и угли, – может означать самые разные вещи. Выразись точнее. Садись.

Он осторожно сел на скамью. Я налил сидра в две деревянные чашки и одну поставил перед ним. На поверхности сидра плавала пыль – как всегда. Все в моей жизни покрыто темно-серой зернистой пылью – по милости огня. Ей-ей, он очень старался сделать вид, что никакой пыли нет, и отпил небольшой глоток, как девушка.