Артем Лунин: Кровь леса

Был обычный серый питерский вечер. Я пошел бродить в дурном настроении, шепотом напевая привязавшуюся с самого утра древнюю песню.

Бывают в жизни человека такие дни, когда все кажется скучным, опостылевшим до предела. Называется это состояние по-разному – аглицкий сплин, русская хандра… Сырой каменный дух города, тяжелое низкое небо, люди вокруг хмурые, нужного автобуса ждешь час, любые мелочи раздражают до глухой злобы, переходящей в тоскливое равнодушие… Даже воробьи, кажется, не чирикают, а ругаются матом.

Исконно русское средство лечения от хандры общеизвестно. Но возраст не тот, и «облико морале» – я же спортсмен, чемпион того и этого, надо поддерживать форму. Не-а, спасибо.

Еще вариант… Но с Джулией мы поссорились по обоюдному согласию, со Светой мне ничего не светит, а к другим девчонкам еще не успел натоптать тропки. Да и вообще, в таком настроении не только с противоположным полом общаться – даже подходить к людям небезопасно. Можно случайно наброситься и покусать.

Еще вариант… Пойти в клуб, не время, конечно, но там в любое время можно кого-нибудь встретить. Потягать железо, побоксировать с грушей, вышибить дурь из малолеток, самому получить от кого-нибудь старшей группы… Но Дед вчера матерно напутствовал меня раньше пятницы в Штаб-квартире не возникать, за дело, признаюсь…

Что такое осень?

Город скучный и блеклый, словно на глаза надели фильтр сепии. Небо под ногами в отражении луж серое, пока неплачущее, но уже вот-вот уронит морось. Листья не пылают воспетыми в стихах осенними красками – тоже серые, мокрые, обвислые на ветвях деревьев, на дороге бурыми кучами. Серые мокрые стены. На серые лица серых людей нет сил смотреть.

Эх, врал классик, говоря о красоте этого времени года… А может быть, и не врал, просто редко доводилось Александру Сергеичу встречать ее – осень, то есть – в Северной столице. Потому как его постоянно ссылали то ли в Михайловское, то ли в Ясную Поляну… Литературу я знал слабо.

Чего мне никак не может простить Валерия Олеговна. При мысли о школе настроение упало ниже канализации. Учеба-спорт-друзья, стандартный треугольник дел, но что-то никак не впишусь в ритм…

Я приостановился, разглядывая свое отражение в зеркале лужи. Сутулый худощавый мрачный тинейджер. Серая грязь на серых джинсах. Серая ветровка плохо защищает от холода. Лицо серое, длинное, унылое. Прыщей не видно, но – переходный возраст, семнадцать без месяца лет, пумба… пурге… перцу… пу-бер-тат-ный период, знать бы, кто выдумал слово, отыскать бы и набить ему морду. Глаза серые в обводках серых кругов, серые, давно не стриженные волосы торчат из-под косо надетой вязаной шапочки. Похож на растрепанного серого воробья, греющегося на канализационном люке.

Этюд в серых тонах. Тьфу.

И свое отражение в мутной глади воды я прицельно разрушил белой пеной слюны. Плевок закачался, небо заходило волнами над моей головой. Я широко шагнул через лужу, увяз, грязь с непристойным хлюпом и чмоком выпустила боты.

И вот иду я куда глаза глядят, куда ноги несут. По Питеру не стоит вот так ходить, не торопясь и безо всякой цели. Но мне уже настолько все было по барабану, что я не замечал ни сгустившейся тьмы, ни того, что забрел в чужой, незнакомый район.

И зачем-то свернул в парк.

Это не было придурью, именуемой поиском приключений. Вечерний парк темен и пуст. Гопота и прочие асоциальные элементы имеют обыкновение ошиваться там, где теплее, светлее и больше народу. Получается, что самые якобы опасные места опасны только тем, что ты рискуешь в них заблудиться.

Вот я и заблудился. А вдобавок промок насквозь, замерз как собака и собрал на ботинки по паре кило грязи. Пришлось останавливаться и стряхивать лишний груз.

Близко к тропе рос огромный раскидистый вяз, его корявые, уже безлистные ветви удерживали низкое небо. Я подошел к великану, немного попинал ствол, оперся о низко растущую ветку и с силой провел подошвой о выступающий корень.

Внезапный порыв ледяного ветра просквозил до костей. Швырнул под ноги желтые листья, сбросил с ветвей град капель мне в лицо. Я непроизвольно зажмурился и облизал губы, вкус настоянной на осени воды напомнил что-то из детства. Melancolie чуть попустила, казалось, сейчас открою глаза, и все переменится…

– Да, – сказал я вслух. – Пусть все переменится!

Тогда-то это и произошло. Закружилась голова. Показалось вдруг, что я падаю вверх. Съеденный дома бутерброд подпрыгнул к горлу, ноги подкосились, и я с размаху уселся…