Юрий Евстафьев - Версия

Сценарий подходил к концу. Застыли в ужасе вожди на трибуне. Они должны были прекратить его ещё тогда, когда только увидели те проклятые сапоги. Теперь они уже не могли ничего сделать: ни народ разогнать, ни уйти, ни скомандовать какую-то единственную команду, которая отменила бы весь этот страшный сон. Трибуна превратилась в памятник живым ещё, но уже остывающим героям сказок Гофмана.

Толпа из приглашённых на торжество коммунистов, комсомольцев и пионеров, а также передовиков из трудовых бригад разного направления деятельности (то-то они завтра торжественно доложат коллегам о светлом празднике!), несмотря на газовую атаку, не расходилась. Она только отодвинулась радиально и несколько дистанцируясь от трибунки, дистанцируясь…, однако смотрели теперь именно на неё, в ожидании команды: сами думать не обязаны, есть вожди, куда теперь, куда?

Трубочка в подвале всё вращалась. Кнопочки на ней всё ближе подъезжали к очередным контактикам, и первая их встреча высекла искру в зарядах двух пушечек, направленных как раз на трибунку. Пушечки негромко как-то, пробочно, по-шампански, выстрелили. Только вместо ядер на трибунку устремились струи того самого варенья с душком, и поливать стали неостановочно. Последовательно заработали пушки всей батареи, обливая толпу избранных, одетых в единственные свои чистые одежды. Теперь у всех сработала «соображалка», как говорит Задорнов, – бежать надо! Побежали, попадали, потоптали – всё, как у людей.

Но убежали недалеко. Надо сказать, даже в неприглядном после обстрела упомянутым ранее ингредиентом виде, многие толпящиеся, положительно возбуждённые недавним общим смехом, наплевамши на повреждения, остановились. И обернулись к центру события. Давно некормленное любопытство, тренированное войной до уровня аппарата предчувствия, повелело оставаться на месте. Только что свершившееся действо предваряло последствия такого масштаба, пропустить которые было бы совершенно непростительно перед будущими поколениями. Конечно, так сложно толпа не думала, ею двигал пока только сильнейший, хотя и не сформулированный интерес.

Во-первых, ст а туй продолжал шевелиться и издавать звуки. Дёрнулась какая-то ниточка и с него слетели атрибуты вождя – перья вместе с оснасткой. Голова под ними была гладкой и блестящей – все поняли, что это кукла. Резиновая. С большими голубыми глазами. Но чёрные усы и брови на три размера больше, чем надо, ещё держались. Сам собой расстегнулся армейский пояс и вместе с жестяной саблей брякнулся о постамент с жалким жестяным звуком. Руки вытянулись вдоль тела, и по ним соскользнула в лужу ингредиента рыжелимонная румынская солдатская шинель. И теперь было – Ух! – всей толпой: вождь был голый, кремовый, блестящий, гуттаперчевый, и его великоразмерность придавала ему какую-то особую стыдность. На этот блеск продолжали падать струйки вонючего варенья из цилиндра, рисуя на нём дорожки. От стыда он тут же стал шипеть, худеть, сгибаться и сковырнулся, наконец, с постамента в лужу. Из кучи тряпья, резины и перьев торчали вверх блестящими звёздами только длинные шпоры. Всё! Короля раздели.

В эти минуты в мавзолее ещё более великого вождя, чем только что раздетый, мимо усыпальницы торжественно шаркала по мрамору делегация ленинцев Парагвая. В экстазе умиления, судорожно прижимая правые ладони к сердцу, сильно загорелые революционеры пытались на всю жизнь запомнить за эти секунды обветшавшие черты какого-то неузнаваемо лысого, совсем непохожего на ихнего Че, покойника. Им так хотелось, чтобы походил! Эти секунды были последними в жизни делегатов.

Им довелось увидеть чудо, погубившее их.

Отвлекаясь, должен сказать, что проблемы всех религий, которые держатся на чудесах, творимых святыми, в том и заключаются, что психика свидетелей чудес не выдерживает их непостижимости. Свидетели либо тут же получают смертельный инсульт, либо несмертельный, но становятся юродивыми, которых никто всерьёз не принимает. Такое чудо сотворил перед его фанатами лежавший почти тридцать лет безмолвно и неподвижно их политический святой. На глазах десятка свидетелей он вдруг принял сидячую позу, вытянул вперёд жёлтый палец с необрезанным ногтем и так громко, насколько мог обессилевший от долгой голодовки и тяжёлых операций по перемещению внутренностей в стеклянные банки, произнёс, как с броневика: Nun was, Der Schurke? Du bist erwartet? (Ну что, подлец? Дождался? (С нем.)). Когда он брякнулся назад, на тощую подушку, его восковое лицо было совершенно обезображено неподобающей статусу мирового марксиста ехидной улыбкой.