Юрий Евстафьев - Версия

Конус стал вытягиваться вверх, раскрываться, сползать с чего-то и – Ах! – вздохнула хором толпа – выпустил, как выплюнул – шар! Красивый до безобразия, весь в красных, белых, жёлтых, голубых фигурах и буквах, чуть покачиваясь, торжественно стал подниматься, вытягивая тонкие тросики, что не давали ему рвануть вверх и улететь от этих нелетающих, не знающих законов свободного воздухоплавания. Ничем не связанные полотнища стали опадать, не быстро, задерживаясь на тросиках, оголяя постепенно блестящий цилиндр огромного конфетного батона, медленно уходящего вверх, вслед за шаром. Уходя, он постепенно открывал белый постамент памятника.

Постамент был сделан в виде усечённого конуса, с нижним основанием большого диаметра, так что на наклонной поверхности легко читались четыре слова: СТАЛИН СТАЛИН СТАЛИН СТАЛИН, как будто никто его не знал в лицо, эту рожу усатую.

Цилиндр поднимался. Показалась верхняя площадка. Сапоги…все головы потянулись вдруг к центру круга, чтобы рассмотреть, что это там засверкало. Сапоги были красносафьянные, расшитые сверкающим бисером и золотыми блёстками, с длинными загнутыми носами и непомерно большими начищенными до самоварного сияния шпорами.

Цилиндр пошёл быстрее. За грохотом то гимна, то Розамунды, то кованых немецких сапог никто не услышал шипенья, только все вздрогнули, когда опавшие полотнища вдруг резко дёрнулись и отлетели от постамента во все стороны, к ногам солдат салюткоманды, реденько стоявшей вокруг памятника. Отлетев, полотнища открыли 12 декоративных пушечек, таких, из которых на старинных кораблях отдавали не очень важные салюты или стреляли маленькими ядрами по шлюпкам нахальных пиратов. Солдаты инстинктивно задвигались, располагаясь между пушечками – неприятно, когда на тебя смотрит дуло неизвестно чего.

Цилиндр продолжал подниматься. Над замечательными сапогами долго не видно было шинели. Наконец показалась – неприлично короткая, от самых колен, не бетонная, а настоящая, да ещё цвет! Это была рыжелимонная румынская солдатская шинель. И вот теперь – Ох! – разом выдохнула толпа, да так и осталась с разинутыми ртами, потому что цилиндр быстренько взлетел и завис метрах в пяти над головой вождя, открыв дьявольское видение: на вожде, в его густой шевелюре, торчали большие крашеные перья и спускались рядочком через затылок на спину. И ещё два ряда спускались по плечам, а на шинели, поперёк груди, были нашиты красные полосы – малиновые разговоры, как у будённовцев на картинках о гражданской войне. Он был препоясан ремнём, за который была заткнута двухметровая жестяная сабля. Но это был вождь! С его густыми бровями, с его усами, с его грузинским носом и трубкой. Трубка была во рту, из неё вился дымок, а изо рта ритмично шёл дымный выхлоп. Вот только лицо было какое-то розовое и блестящее, да глаза непривычно голубые.

Картина была до того несуразная, что сначала никто не воспринял эту куклу за памятник великому и единственному, все забыли, зачем собрались, всё было похоже на масленицу, осталось только поджечь куклу под эту, как её, Розамунду, да за бутылочку под блины! Эх!

Но стрекотали с трёх сторон большие трофейные кинокамеры, и они-то, наверное, стали приводить в чувство сначала трибунную знать – страх у них был на самой поверхности темечка, да и пожутче, чем у простого народа.

– Прекратииить! Закрыыыть! Опустииить! – раздались вопли с трибуны, а в толпе кто-то вдруг заржал, кто-то стал истерически, со всхлипами, подвывать, как Матрёна и Цветочек, кто-то даже почти в обмороке, умирая от изумления, бормотал: – Какой стыд…какой стыд…какой стыд…

Но по сценарию ещё рано было разбегаться или догонять преступников. По сценарию сработала в подвале, под постаментом, кнопочка на тихо вращающейся трубочке, нажала на пружиночку, щёлкнула контактиком, и в блестящем цилиндре с треском и громом, разрывая его на блестящие куски, рванула самая настоящая мина. А может, просто петарда. Никого не убила, выбросила клубы черно-оранжевого дыма с искрами, ещё пару раз стрельнула, подбросила вверх фейерверки разноцветных огненных подсолнухов, потом резко хлопнула какая-то здоровенная пробка, и из-под днища цилиндра, как из-под юбки, на орлиную голову вождя всех народов хлынуло что-то жидкое, с комьями и лепёшками, цвета перегретого яблочного варенья.

Через секунду все точно определили, что это за варенье – густой дух человечьего навоза, приправленного тяжкой вонью гниющей рыбы (ворвани) заполнил праздничную площадь, а «варенье» густыми струями потекло по перьям индейского шлема, по бровям, по усам, затушило трубку, перекрасило румынскую шинель и перекрыло позолоту на его именах. Теперь никто не мог прочесть, кто же это стоит, такой обосранный.