Лариса Петровичева: На границе чумы

Грянули трубы. Палач принялся старательно обливать хворост и дрова у подножия позорного столба особой горючей жидкостью. Андрей подумал, что так страшно ему не было еще ни разу в жизни, даже на пороге Туннеля, – там у него хотя бы был шанс, а теперь – все: долгая-долгая мука и пустота, и, наверно, именно этой пустоты, бесконечного и непостижимого ничто он боится больше физической боли. Солнце спряталось за облака, и мир сразу стал не радостным и взывающим к жизни, а серым и унылым. В толпе кто-то громко молился, перемежая призывы к Заступнику всхлипываниями; Луш нетерпеливо ерзал в кресле: никак не мог дождаться начала казни.

Шеф-инквизитор спустился с помоста и неторопливо подошел к столбу. Палач отставил бочонок с горючим и подтащил к столбу специальную лесенку, Шани поднялся к Андрею и Нессе и произнес:

– Инквизиция будет молиться за ваши души, дабы получили вы прощение всемилостивого и всевеличайшего Заступника нашего, – его голос был тих, но собравшиеся тем не менее не упустили ни слова. – Умрите же Его верными детьми, а не еретиками, и пусть пребудет с вами надежда на Его милость.

С этими словами он протянул икону сперва Нессе, а затем Андрею и, после того как они поцеловали святой образ, просунул ее под веревки, что связывали приговоренных. Затем Шани обвел их кругом Заступника и сказал по-русски:

– Всего доброго, Андрей Петрович. Я был рад с тобой встретиться.

С этими словами он лихо подмигнул Андрею и, спустившись вниз, встал в отдалении на колени и принялся молиться. Снова грянули трубы, и палач зажег факел.

Несса взвизгнула. Андрей стиснул зубы до хруста.

Зрители на площади замерли. Сначала дрова неторопливо затянуло сизым дымком, а потом они затрещали и вспыхнули ровным рыжим пламенем, сильным, высоким и жарким. Толпа, как один человек, вздохнула и подалась вперед. Андрей зажмурился, и по щекам его покатились слезы, а в висках неприятно зазвенело. Впрочем, нет… это был писк электронного устройства, тихий, назойливый и абсолютно невозможный, и шел он как раз из иконы, оставленной Шани.

Андрей открыл глаза. Шани смотрел прямо на него и улыбался – спокойно и радостно, словно с плеч его свалился невероятный по тяжести груз. Передатчик, подумал Андрей, он засунул в оклад иконы свой передатчик и включил его.

В это время корабль Максима Торнвальда на орбите Деи уловил сигнал с поверхности и вычислил его координаты, чтобы открыть Туннель.

Низкие серые облака внезапно прошил широкий сиреневый луч и ударил в основание прямо в приговоренных. Площадь заполнил вибрирующий тяжелый гул и залил невероятно яркий свет, в котором на глазах десятков перепуганных зрителей растворились и исчезли Андрей и Несса. Затем луч медленно втянулся за облака, и свет постепенно погас, оставив пустой позорный столб и разметанные обгорелые дрова. На площади резко пахло озоном, словно здесь только что прошла гроза.

Город накрыла мертвая тишина. Люди на площади, свидетели невероятного, непостижимого чуда, ошеломленно молчали и озирались, не понимая, что же все-таки произошло. Шани среагировал первым – он поднялся с колен и, развернувшись к толпе, вскинул руку к тучам, туда, где исчез сиреневый луч, и с исступлением истинно верующего прокричал:

– Заступник истинный вознесся на небеса во искупление грехов наших! Молитесь Заступнику! Верьте Ему!

В это время Максим Торнвальд, дрожащими от нетерпения руками открывший камеру перехода и обнаруживший там совсем не того, кого ожидал увидеть, гневно тряс Андрея за грудки и орал:

– Кольцов! Кольцов, черт тебя побери! Где мой сын?! Где Сашка?! Да отвечай же ты, сволочь!

Несса смотрела то на него, то на Андрея испуганными сиреневыми глазами и не могла понять, жива ли она или уже умерла. Если жива, то почему так болят руки? Если умерла, то где они? Не очень-то корабль Максима Торнвальда походил на чертоги Заступника.

– Сын мой где? Куда ты его дел, урод?

Шани стоял на площади и слезящимися сиреневыми глазами смотрел в небо – туда, где растворялось дымное пятно от закрывшегося Туннеля. Позади кричали и бесновались люди, но шеф-инквизитор всеаальхарнский их не слышал.

А Андрей, пытаясь отцепить от себя взбешенного особиста, хохотал и приговаривал на двух языках:

– Дома… Вот я и дома!

Не хочу умирать ( исп. ).