Антон Корнилов: Пастухи чудовищ

Долго, очень долго давила его темнота. Пока внезапно не вспыхнул яркий свет, открыв для него окружающее пространство.

И он увидел, что находится на краю большой и глубокой круглой ямы, откуда несет каким-то резким химическим запахом. И он вовсе не один здесь. Их пятеро, беззащитных голых людей, расставленных вокруг этой ямы, на самой кромке обрыва в черноту.

Тот, кто стоял напротив него, на другой стороне, был высок и необыкновенно, изможденно худ – видно, безжалостный недуг высосал его до сухих костей. Лысая голова, похожая на череп, бессильно клонилась на грудь с резко выделяющимися ребрами, так что лица видно не было; иссушенные тонкие руки с булыжниками локтевых суставов свисали вдоль туловища; этот человек будто спал стоя.

Слева от лысого помещалась девочка лет пятнадцати. Одной рукой она неловко прикрывала маленькие, по-детски еще острые грудки, другая же ее рука опускалась к едва опушенной промежности. Глаза девочки были закрыты, а губы, опухшие от долгого плача, чуть заметно дрожали. Большое и безобразное, поросшее грубым волосом родимое пятно закрывало половину ее лица – будто багровая бабочка села когда-то девочке на щеку, да так и осталась там, вросши всем тельцем в кожу…

Левее девочки стоял, обнимая себя за выпуклое брюхо, обрюзгший старик. Голова его с поблескивающей в венце седых волос лысиной мелко тряслась, мокрые глазки за толстенными линзами больших очков моргали испуганно и часто.

Эти трое – полутруп, девочка и старик – были ему незнакомы. А вот четвертого, рослого сутулого мужика, поставленного от него справа, он вдруг узнал. Марк Дикий. Пару лет назад Дикий наводил ужас на всю Гагаринку, резал нещадно за любое неосторожное слово, за случайный взгляд, да и просто ради развлечения или по причине дурного настроения. Когда Марка брали, он насмерть уходил двух копов: одному голову размозжил топором, второго проткнул насквозь железной ножкой от табуретки. Говорят, при задержании в него всадили шесть пуль, а он не умер, оклемался в тюремной больничке.

Дикий, втянув голову в плечи, страшно оскалившись, сжав руки в кулачищи, хлестал по сторонам обжигающе злым взглядом. Тело его, упруго мускулистое, изрытое шрамами, испещренное корявой лагерной татуировкой, крупно подергивалось. Точно Марк отчаянно пытался стронуться с места, но неумолимая сила, держащая на краю ямы всех пятерых, не пускала и его…

Изможденный, малолетняя уродица, пузатый старик в очках, Марк Дикий. И… он. Не помнящий собственного имени, не способный видеть себя, понятия не имеющий о том, кто он-то сам такой…

Пятеро.

Где-то недалеко, но вне пределов его видимости, забухали мерные лязгающие удары, и от этого буханья, с каждой секундой становящегося все громче и громче, во рту у него появилась тревожная горечь. Старик и девочка встрепенулись, Марк Дикий сжался, как перед рывком, которому, конечно, не было суждено осуществиться. Даже полутруп пошевелился.

И тут из глубокой темной ямы, вокруг которой они стояли, потянулся, как дым, к ночному небу тонкий и прерывистый детский плач…

Я вывалился из этого муторного сна в реальность как в холодную воду. Свесив ноги с кровати, некоторое время отфыркивался, пытаясь утереть с лица обильный пот. Сердце колотилось так, что удары отдавали в затылок.

Ну и сон! Не обычный кошмар, нет. Никаких ведь ужасов мне не привиделось, а отчего-то так скверно и тошно… как будто падали наелся.

Это ж надо такому присниться, будто…

Тут я замер на краю кровати, отчетливо вдруг осознав, что ни черта я из этого своего сна не помню. Тьфу ты…

Я отдернул штору, снял с окна плотное шерстяное одеяло. Намного светлее в комнате не стало – утро было серенькое, тусклое, мелкий дождик тоненько барабанил по листве тополей во дворе. Проходя в ванную через комнату папахена, я ткнул кнопку телевизора. Она пусто щелкнула – только и всего. Рано еще, значит. Электричество пока не дали. Его у нас дают обычно на полтора-два часа утром и на столько же вечером. На часы, висевшие пыльным колесом над этим самым телевизором, я, конечно, даже и смотреть не стал. Толку-то… Батарейки давным-давно сели, а покупать новые… это теперь дорогое удовольствие.

Свечку – чтобы умыться – я зажигать не стал. У меня только один огарок остался, а папахен из рейса раньше завтрашнего вечера не вернется. Да и не нужна мне она, свечка. В плотной темноте ванной я давно приноровился действовать на ощупь. Крутанул вентиль – кран недолго поурчал, затрясся и принялся плевать мне в ладони остро пахнущей металлом водой. Я умылся, выскреб из коробки остатки зубного порошка, почистил зубы.