Лев Вершинин - Сельва умеет ждать

Унтер-аудитор клацнул челюстью. Седенький пушок на шишковатой макушке взъерошился. Сопя и всхлипывая, он перекарабкался через стол, порвал на себе рубашку, растопырил козой пальчики и встал дыбом.

Подсудимый вжался поглубже в шелушащуюся стену.

Кованая клетка надежно оберегала его. Но Анатолий Иванович был непоправимо брезглив, а из взбесившегося государственного обвинителя брызгало не только эмоциями, но и слюнкой.

— У-ур-р-р-р-в-у-у…

Вошь-Тыкайло, скрежеща протезами, грыз титановые прутья.

Бедняге было плохо. Он явно нуждался в медицинской помощи.

Каковая и не замедлила.

— Haende hoch! (Руки вверх! (нем.))

По залу, бренча и подзвякивая спецсредствами, замельтешили плечистые ребята в белых накидках с красными крестами.

— Haende hinter den Kopfl (Руки за голову! (нем.))

Сержанты конвоя беспрекословно подчинились.

Им уже не было скучно.

— Aufstehen, Arschloch! (Стоять! (нем.))

Ухватив унтер-аудитора за тощую шкирку, рыжебородый исполин в старомодном головном уборе отодрал Вошь-Тыкайлу от слегка погрызенного титана и швырнул в угол. Скептически оглядел покрытые царапинами прутья и, крякнув, раздвинул их на манер занавеса. После чего вытянулся в струнку, четко, с гвардейским шиком щелкнул каблуками и приглашающе указал на дверь.

— Я протесту… — мяукнуло в углу.

— Schweigen, Sauhund! (Молчать! (нем.))

Все шло как должно. Справедливость, в которую так верил планетарный завхоз, торжествовала. Ни о чем не спрашивая, господин Ворохаев покинул разоренную клетку и, почтительно сопровождаемый двумя меченосными санитарами, пошел по проходу к двери.

Туда, где уже ждал его, роя землю копытом, ослепительно белый, с синеватым альпийским отливом конь в серебряном уборе.

Анатолий Иванович больше не завидовал никому. В том числе — Алексею Костусеву. И был прав.

Потому что ровно за полторы минуты до появления в прокуратуре окольчуженных санитаров бетонная стена Восточного капонира, истерзанная кумулятивными снарядами, целенаправленно долбившими в одну точку с трех часов пополудни, дала трещину, шумно вздохнула и обрушилась, распахнув заполненное взбаламученным облаком едкой пыли нутро каземата. Небритые камуфлированные парни в зеленых повязках поверх пышных шевелюр, хрипя сквозь прокуренные зубы отборную матерщину, цепью пошли вперед.

Умар Хоттабов привычно огладил широкой мягкой ладонью плотный, слегка ворсистый габардин кителя, указательным пальцем поправил темно-серую каракулевую папаху, по самые брови закрывающую лоб, и губы его беззвучно зашевелились в такт пальцам, мерно отсчитывающим янтарные бусины прадедовских четок. Большой Умар читал благодарственную молитву. Согласно справке, без особых хлопот добытой его ребятами в Бюро учета недвижимости, владельцем этой виллы и прилегающего к ней садового участка является некий Жак-Кристоф Ле Жюиф, кондитер высшей категории, владелец-учредитель малого предприятия «У Жако», закоренелый холостяк и примерный налогоплательщик. Что ж. Когда все кончится, Умару хотелось бы встретиться с этим кондитером. Нет, он не станет причинять ему никакого вреда. Он усадит его за накрытый стол, разрешит курить и предложит тост за процветание малого бизнеса. А потом спросит: чем уважаемый гость так сильно разгневал величайшего из великих, мудрейшего из мудрых Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими? Святой шейх Ушурма-Мансур свидетель, только в ожидании нашествия полчища разгневанных джиннов и огненных ифритов, ведомых самим Иблисом, сыном Шайтана, да будет проклято имя его, станет достойный человек воздвигать на своей земле строение, подобное тому, что в реестрах недвижимости именуется "постройкой дачного типа на участке № 14 садоводческого кооператива «Кукушечка»…

— Мовлади! — негромко позвал Большой Умар порученца.

И осекся.

Нет Мовлади. Бездыханное тело его лежит в полусотне метров от рухнувшей стены. Не добежал Мовлади, и теперь Умару придется держать ответ перед его почтенной матерью, отпустившей к удачливому бригадному курбаши своего первенца, смелого и смышленого, как горный орленок. Он будет учтив и щедр, как предписано законом предков. Но никакими кредами не удастся хоть сколько-то умерить скорбь отца отважного Ширвани, и дядьев бесстрашного Турпала, и нелегко будет рассказать белобородому прапрадеду юнца Абу-керима, что свет его седин, срезанный очередью, жил еще больше часа, но никто так и не смог под кинжальным огнем доползти и перевязать…