Валерий Большаков: Позывной: «Москаль». Наш человек – лучший ас Сталина

Москва, 9 мая 2015 года

…«Мессершмитт» атаковал в лоб – сверкая лопастями пропеллера, слившимися в круг, он пыхал коротким злым огнем крыльевых пушек.

Навстречу «Яку» понеслись дымные жгуты трассеров, малиновые и зеленые.

Жилин положил истребитель на крыло, уходя с линии огня, и вжал гашетку. «Як» затрясся, посылая очередь, – двадцатимиллиметровые снарядики порвали «Мессеру» крыло, добрались до кабины – брызнули стекла – и впились в мотор.

Полыхнуло пламя.

Фашистский самолет промелькнул мимо, копотно-черный шлейф стелился за ним, как траурная лента…

Изображение замерло, и на экране всплыла надпись: «Game over».

Жилин со вздохом оторвался от компьютера, отпуская джойстик, и впрямь походивший на игрушечную ручку управления «Яком».

– Молодец, деда! – воскликнул правнук. – Сбил!

– Опыт есть, Пашка, – усмехнулся Иван Федорович, полковник авиации в отставке. – Единственно – ерунда эта твоя «стрелялка»… как бишь ее…

– «Уорлд оф варплэйнс»! – важно выговорил Павел. – А почему ерунда?

– Ну-у… Как тебе объяснить… Ну вот этот «худой»…

– Кто-кто?

– «Худыми» мы «Мессершмитты» называли – у них фюзеляжи узкие. Во-от… «Мессеры» очень редко атаковали в лоб, чаще они уклонялись. Немцы не любили геройствовать.

Правнук примолк.

Забравшись к деду на колени, он сказал тихонько:

– Деда, зато ты у меня герой.

Улыбнувшись, Жилин погладил Пашку по голове.

В мае ему девяносто шестой пошел, но старикан он был удивительно бодрый – ходил без палочки, а если ронял монетку на пол или газету, то сам нагибался и поднимал. Хотя войну отбыл от звонка до звонка, с того самого 22 июня и по август 45-го.

И сбивали его, и попадали – три дырки в шкуре провертели фрицы, а он раз за разом выкарабкивался и упорно возвращался в строй. Пятьсот сорок боевых вылетов, полсотни сбитых «Мессеров», «Фокке-вульфов», «Юнкерсов» и прочих «Хейнкелей».

Иван Федорович вздохнул. Разбередил его парад, растревожил…

На Красной площади он сидел неподалеку от Путина, чуть выше.

Ах, как шагали наши десантники – сильные, настоящие, умелые, бравые парни! Иные из «голубых беретов» каменели лицами, а другие не могли сдержать чувств – и улыбались белозубо, радуясь празднику, здоровью, молодости…

И опять вздох. Чего развздыхался, старый хрыч? Да все от того же… Жизнь прошла, как ни крути.

Одно хорошо, что детей своих хоронить не довелось…

Единственно – жена покойная. Слегла однажды Алена, да и не поднялась больше. А что вы хотите? Возраст…

Один ты зажился, Иван Федорыч, и никак не желаешь освободить жилплощадь…

Ну, это уже стариковское брюзжание началось.

Сашка, старшенький его, не из таковских, что стариков своих со свету сжить не прочь. Да и есть у него квартира, хоть и в Мытищах.

Зятек его тоже не бедствует, в «манагеры» вышел, все какими-то мудреными делами занят, на «инг» заканчиваются…

– Алё? – послышался голос правнука. – Я у дедушки. Ага… А куда? К тете Томе? Ура-а… Я щас! Деда, я пошел!

Шаркая тапками, Жилин выбрался в прихожую. Пашка как раз упаковывался в свою куртку «на рыбьем меху».

– Не продует? – озаботился старый.

– Не-а! – легкомысленно ответил малый. – Пока, дед!

– Пока…

Клацнул замок, прогудели ступеньки, глуша топот юных ног, – и тишина. Только «ходики» продолжали отбивать тающие секунды.

Интересно, подумал Жилин, проживет ли он еще один год?

Может, дотянет до сотни? Это вряд ли…

А жаль.

Хоть и говорят, что старики устают жить, но это точно не про него.

Очень хочется посмотреть, а что же дальше-то будет.

Только-только Россия подниматься стала да сдачи давать! И Союз строится, пусть даже и не Советский, а Евразийский, да хоть такой…

Ага…

А он возьмет и того… скоропостижно.

– Чего ты куксишься? – проворчал Иван Федорович вслух. – Тикаешь еще, вот и радуйся…

Воображение все равно разыгралось, и Жилин представил себе, как на следующий парад Пашка понесет его портрет – пополнение «Бессмертного полка»… Полковник лишь головой покачал.

Все может быть, все может статься… Человек внезапно смертен.

Иван Федорович задумался.

Он прошел всю войну, бил фашистов с «яков» и «лавочек» и Берлин брал, и чуть было до Токио не дошел, когда летом 1945-го японцам жизни давали. А все равно бродила в нем, покоя лишала какая-то… неудовлетворенность, что ли. Словно не все он сделал, что мог, не исправил ставшее непоправимым.