Василий Звягинцев: Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром

…Тяжелая, как в боевой рубке крейсера, дверь каюты захлопывается с тихим вздохом пневматического демпфера, отсекая и корабельную реальность, и фосфоресцирующее море за бортом, и вообще весь новый для нас «старый мир». В нем мне пока ничто не угрожает, и на корабле никого, кроме надежных товарищей и верной дружины.

А все равно под защитой бронепластиковых переборок как-то спокойнее и уютнее. Да и броня ведь только снаружи, а изнутри облицовка вполне штатская.

Я не стал изощряться в оформлении своего жилища, каждый входящий увидит обыкновенную секцию из просторного холла, кабинета и спальни, конечно, со вкусом оформленную, с хорошей мебелью, небольшой коллекцией холодного оружия, парой сотен самых любимых книг, но не более. Совсем не дворец Семирамиды… На берегу могут быть и, наверное, будут всякие другие жилища, может, роскошные дворцы, как и подобает лицам нашего ранга, а может, и попроще, деревянные, по фигуре, но эта каюта окончательная, и жить в ней, и тонуть, если что. Меня это радует. Хоть кое-что появилось постоянное в раздражающе непрочной действительности.

Но есть и у меня маленький секрет, о котором не стоит знать никому. Открываю скрытую за книжными полками дверь и прохожу в убежище. Это тоже кабинет, но совсем другой.

Сажусь в старое, с потертыми подлокотниками коричневое кожаное кресло, перед тем, как начать писать, с удовольствием осматриваюсь.

Кабинет невелик, но уютен. Отражает хороший вкус, не мой, а давно умершего человека. Я давно мечтал именно об этом кабинете, с тех самых пор, как в раннем детстве, еще в пятидесятых, отец брал меня иногда в гости к своему приятелю, университетскому профессору, жившему недалеко от Чистых прудов. Мы тогда жили тесно и скудно, отдельная четырехкомнатная квартира, пусть и в невзрачном двухэтажном флигеле, казалась мне чудом.

Взрослые занимались своими делами, а меня сажали в это самое кресло, я включал настольную бронзовую лампу под зеленым шелковым абажуром с фестончиками, играл с грандиозным малахитово-чугунным письменным прибором (в нем было три чернильницы, батарея толстых, как сигары, перьевых ручек, пепельница, подставка для спичек и даже колокольчик для вызова секретаря) или, поскольку приказано было вести себя тихо, часами перелистывал тома Брэма и Элизе Реклю… И на всю жизнь остались в памяти отражения лампы в дверцах шкафов, запахи старой бумаги и кожи переплетов, дорогого табака — все ящики правой тумбы были забиты подарочными наборами «Богатырей» и «Запорожцев», добрый Василий Спиридонович всегда дарил мне пустые коробки с шуршащим, присыпанным золотой пылью станиолем внутри… Вот и воспроизвел я для себя его кабинет в память о детстве, об отце и его друзьях, о тогдашней Москве с долгими зимами и частыми метелями, с воем ветра за окном и потрескивающей в углу голландке, обложенной зелеными с золотом изразцами…

Нет, я на самом деле счастлив сейчас. Перед нашим «исходом» психическое состояние всей нашей компании, мое собственное в том числе, находилось на самой грани…

Как ни бравируй своей несгибаемостью, как ни убеждай себя — какие мы лихие и жесткие парни, мол, нипочем нам и пришельцы, и любые чудеса мироздания… А так, увы, не бывает! Какое-то время человек способен выносить запредельные нагрузки, будь то война, ленинградская блокада или тюрьма, но не до бесконечности же…

Воронцов в этом смысле покрепче нас, штатских, привычнее к одиночеству в толпе и к мучительным многомесячным плаваниям, а и то… Что же говорить о других? О терзаемом несчастной любовью и невозможностью хотя бы избежать ежедневных встреч с объектом своей страсти и «счастливым соперником» Берестине, о Сашке с его конфликтом между долгом по отношению к жене и желанием навсегда ее забыть в объятиях Сильвии, о Ларисе, и так не слишком уравновешенной, поставленной в ничем, кроме как чувствами к Олегу, не оправданные, трудно выносимые обстоятельства…

Профессионально изучая и оценивая обстановку, я со дня на день ждал внезапной катастрофы, психической эпидемии, если угодно.

А тут и меня самого достало. Последние события в Замке, сеанс приобщения к вселенскому гиперразуму. Таиться мне незачем, я готов был бежать куда угодно — в Древний Египет, в доколумбовы прерии, в сталинскую державу, лишь бы вырваться, соскочить с предметного стекла чужого микроскопа. Ну его к черту, это сверхзнание, этот шанс на бессмертие и власть над Вселенной! Я не хочу становиться деталью гиперкомпьютера и даже его оператором! Мне достаточно быть свободным человеком. На своей Земле. Нет, если я когда-нибудь дорасту до осознания абсолютной необходимости включиться в игры титанов, я в них сыграю. Отчего бы и нет? Но сейчас-то я этого не хочу…