Василий Звягинцев: Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром

Альба, к собственному удивлению, очень хорошо начала понимать язык и речь Новикова, может быть, не столько даже по смыслу, как эмоционально. Ей больше не мешала даже его чудовищная небрежность синтаксиса, манера обрывать фразы в самых неожиданных местах, заменять осмысленные обороты иносказаниями и идиомами, пристрастие к жаргонным словечкам. Ей даже стал нравиться этот энергичный и раскованный стиль. Она, по молодости, еще не понимала, в чем тут дело.

Но она уловила во взгляде Новикова легкую грусть и словно бы снисходительное сожаление. Как будто он действительно был старше нее на эти триста лет.

— Скажи, Альба, а пришельцы со звезд вам когда-нибудь встречались?

Она удивилась этому вопросу, так выпадавшему из строя их беседы.

— Нет. Сколько мы летаем, а миров с разумной жизнью не обнаружили. А почему ты спросил именно об этом?

— Да так. Чего-то, похоже, я не понимаю. Или мир еще более сложен, чем нам кажется…

Его слова прозвучали так, будто и о мире он знает гораздо больше нее. Хотя такое предположение выглядело бы более чем абсурдно. Но она не удивилась. Была в этом просто еще одна тайна.

— Объясни мне, Андрей, как же все-таки вы оказались здесь раньше нас, и почему нам неизвестно о межзвездных путешествиях в двадцатом веке?

— Меня это как раз и занимает… Почему вам неизвестно. Есть одно предположение, лежит на поверхности, но настолько оно неприятно, что и думать об этом варианте не хочется. Второй вариант лучше, но не намного. Вот завтра появится здесь еще один товарищ, тогда рассмотрим мы эту проблему квалифицированно. А как мы оказались здесь… — Он вновь набил трубку волокнистым табаком из жестяной банки, отпил глоток кофе. — История эта достаточно длинная и запутанная. Сразу и не расскажешь. Но, похоже, главную роль сыграл тут один мой знакомый. Молодой человек, который слишком предупредителен по отношению к красивым женщинам и ни в чем не может им отказать. Даже в том случае, когда их желания выглядят по меньшей мере странно…

…Когда мне не работается — а в тот день был именно такой случай, — я обычно беру свой «Салют», заряженный цветной пленкой, и иду в город. Хожу по улицам, иногда снимаю кое-что, а в основном просто смотрю по сторонам. «Изучаю жизнь». Всего два слова, но они подводят под мое безделье мощную теоретическую базу, и совесть успокаивается.

В таких многочасовых, безо всякой цели и плана прогулках иногда возникает пронзительное ощущение, что вот-вот произойдет нечто для меня очень важное или даже происходит уже, но не здесь, а в другом месте, может быть — за ближайшим углом. Я охотно поддаюсь этой иллюзии и начинаю кружить по улицам, беспорядочно меняя маршрут, напряженно всматриваясь и вслушиваясь, чтобы не пропустить, выражаясь высоким слогом, знака судьбы.

Но в этот раз никакие предчувствия меня не посещали — это точно, и не пели для меня незримые трубы.

Просто когда я спускался вниз по Кузнецкому мосту, щурясь от летящей в глаза влажной мороси, из туманной мглы вдруг возникло женское лицо, возникло, как из коричневатой мути проявителя выплывает контрастное и сочное изображение, более реальное, чем сама реальность.

Я даже не сумел как следует рассмотреть это лицо, а тем более понять, что заставило меня его увидеть, выделить мгновенно из спешащей навстречу многотысячной безликой толпы, задержать шаг, обернуться вслед.

Но она уже слилась с общей массой, вновь растворилась в тумане.

Лет десять-пятнадцать назад я, наверное, попытался бы догнать ее, заговорить, просто рассмотреть поближе, но сейчас такие вещи делать уже не принято. Тем более — среди моих ровесников.

Кажется, почти до Петровки я еще помнил ее, думал о ней и о том, сколько таких единственных лиц мы видим каждый день и не замечаем, а потом переключился на что-то другое и, вполне возможно, никогда больше не вспомнил бы об этой встрече.

Если бы через два примерно часа я не увидел эту женщину снова. На углу Арбата и Староконюшенного переулка, напротив Вахтанговского театра. Без всякой связи с предыдущим я зацепился взглядом за высокую и тонкую фигуру, словно нарисованную смелым и быстрым мазком.

Она стояла — руки в карманах длинного кожаного пальто — и, чуть закинув голову, рассматривала что-то на фасаде углового дома. Я почти поравнялся с ней, женщина медленно повернулась, и я понял, что это — она, и что не заметить и не запомнить ее даже среди миллионов было нельзя. Такое врезается в память, как пуля в дерево — глубоко и навсегда.