Василий Гавриленко - Paradisus

— Не толпитесь, — крикнул он. — По одному.

Невысокий парень с зародышем бороды на подбородке протянул охраннику паспорт. Тот взял документ, словно рыбу-пиранью. Этот человек был явно чем-то раздражен. Через мгновение стало понятно, чем именно. Откуда-то сбоку к нему подошел мужчина в такой же форме, с надписью «Security» на груди, бледный, как стена больницы.

— Где ты бродишь? — недовольно пробурчал краснолицый. — Погляди, какой наплыв, до ночи не успеем.

— Успеем, — беззаботно отмахнулся его напарник, опускаясь в кресло неподалеку.

Теперь дело пошло быстрее: толпа редела, пропуская на мраморную лестницу все новых счастливчиков. Наконец, очередь дошла и до меня.

— Ваш паспорт. А сумку оставьте здесь, — сказал бледнолицый, окинув меня мгновенным взглядом. — Деньги и ценные вещи возьмите с собой.

Деньги — две синие бумажки — и аттестат я взяла с собой, с легким сердцем присоединила свою сумку к ее собратьям, горкой возвышающимся на широкой скамье.

Охранник вернул мне паспорт, в который была вложена белая бумажка: «Факультет журналистики МГУ. Пропуск». Может быть, я сохраню эту бумажку, как и первый билет на метро.

Пройдя через турникет, я ступила на мраморную лестницу, несколько шагов вверх — и перед моим взором возник цветной портрет Михайло Ломоносова.

— Девушка, проходите сюда, — окликнул меня молодой человек в очках с бейджиком на груди: «Сергей».

Я еще не привыкла к обращению на «вы», к слову «девушка» по отношению к себе, и слегка растерялась. В родном городе меня называли по имени, а в школе и вовсе по фамилии: «Эй, Книппер, дай списать домашку!».

— Проходите, — улыбнулся Сергей, пропуская меня в ярко освещенный зал, где за длинными столами сидели два юноши и девушка. У всех к одежде приколоты бейджики — «Аркадий», «Елена», «Нектарий».

«Нектарий? Вот так имя!».

— Ко мне присаживайтесь, — крикнул Нектарий.

Аркадий засмеялся:

— Самых красивых — себе, так, Ник?

Нектарий не ответил, только улыбнулся. Я присела на стул напротив него.

— Ваш паспорт и аттестат, пожалуйста.

Нектарий был толст и некрасив, волосы на его голове топорщились, словно к ним никогда не притрагивалась расческа. Рыжеватая борода топорщилась на подбородке, точно приклеенная пакля.

— Марина Александровна Книппер.

Прочел Нектарий и поднял глаза от паспорта.

— Родственница?

— Что?

— Ольга Книппер, жена Чехова, вы, случайно, не ее потомок?

Не знаю, как и почему это произошло, но мой язык, точно обладая собственной волей, повернулся и произнес:

— Да, ее.

Впоследствии я не раз размышляла об этом случае, случае первой лжи и не могла найти причин, заставивших меня солгать.

Коллеги Нектария посмотрели на меня с интересом.

— Я читал письма Книппер к Чехову, — сообщил Аркадий. — Очень занимательно.

— Возьми паспорт, — переходя на «ты», сказал Нектарий.

— А аттестат?

— Аттестат останется у нас до окончания экзаменов. В случае, если не поступишь, мы тебе его вернем.

— Поступит, — уверенно сказал Аркадий.

— Вот твой экзаменационный лист. На каждый экзамен приходи с ним и с паспортом.

— И со шпорами, — вставила Елена.

— И со шпорами, — усмехнулся Нектарий. — Да, чуть самое главное не забыл, — ты нуждаешься в общаге?

Я ожидала этого вопроса и, если бы его не последовало, мне пришлось бы самой узнавать у них, где мне жить на период экзаменов. Эти трое сидели передо мной, как жрецы древнего культа, они — я почему-то не сомневалась, — все были москвичами, и, закончив принимать абитуриентов, разойдутся по своим уютным квартирам.

Мне хотелось сказать «не нуждаюсь», но, представив холодную ночную улицу города либо зал ожидания на вокзале, где кругом — менты и бомжи, я проговорила:

— Да, нуждаюсь.

Небо не рухнуло на землю и не случилось всемирного потопа.

— Хорошо, — сказал Нектарий. — Адрес общаги знаешь? Вот с этой бумажкой — к коменданту…

Между двумя утрами: тем, когда я впервые увидела памятник Михайло Васильевичу, и еще одним июльским утром, когда я стояла у этого же памятника со следами слез на лице, не знающая, куда пойти и что делать, — прошло пятнадцать дней. Мне казалось, что первые дни в Москве я жила по своему собственному, изюминскому , времени. Времени — октябрьской мушке, привезенной мною из родного городка в сумке и застрявшей в моих волосах. Но московское время — паук, одним броском умерщвляло октябрьскую муху и вступало в свои права, заставляя дни лететь подобно оперённой стреле.