Василий Гавриленко - Paradisus

Здесь все было по-прежнему.

Обняло тепло от печки, теплые невидимые пальцы приятно защекотали в носу. Я чихнул.

Пахло распаренной тваркой и концентратом. Во рту тут же собралась слюна, и я вспомнил, что чертову прорву времени ничего не ел.

— Клади его на мою постель, — распорядился Олегыч.

Он суетился: сунул автомат в переплетенье каких-то проводов, где его, пожалуй, потом и не найдешь, подкинул в печку большое березовое полено, хотя и без того жарко. Чувствовалось: машинист рад.

Шрам опустил меня на постель.

— Олегыч, есть, — попросил я.

— Один момент.

Я поглощал горячий концентрат, как растения в жаркий полдень редкий дождь, и чувствовал, что тело мое наполняется живительной силой.

Олегыч между тем приволок какие-то тряпки и перевязывал мне плечо.

Ранение было пустяковым, — состояние оцепенения вызвал во мне пережитый страх, сильнее страха смерти. Страх с уродливой ухмылкой мутанта, страх-мутант, который теперь, под воздействием тепла, покоя, и осторожных рук Олегыча, медленно уходил, испарялся, как капелька влаги на щеке.

— Спасибо, Олегыч.

Я отдал машинисту пустую миску и приподнялся.

— Лежи! — испугался он.

Я послушно опустил голову на твердую подушку.

Огонь мерцал, скованный железом печки, гудел в тщетном стремлении вырваться на свободу. Шрам сидел за столом, подперев голову кулаком. В красноватом свете буржуйки его изуродованное лицо выглядело печальным. Перед ним стояли три закопченные кособокие кружки.

Олегыч, порывшись в проводах, выудил бутыль с зеленой жидкостью.

— Последняя, — слегка смущаясь, сообщил он.

Темная зеленка, блестя, потекла в кружки, приятно запахло спиртом. Полную до краев кружку, Олегыч протянул мне.

— За что выпьем? — кашлянув, спросил он.

«За отряд», — хотел предложить я, но Шрам меня опередил.

— За Николая, — мрачно сказал он и одним глотком осушил кружку. Не моргнув и глазом, закусил тваркой.

— За Николая, — вздохнул Олегыч.

— За Николая.

Перед моими глазами возникло лицо моего истопника, но не мертвое, а живое, когда мы с ним выпивали в вагоне конунга. Точно так же потрескивала буржуйка, а за стенкой вагона повизгивал ветер.

— Еще, конунг?

— Не хочу, Олегыч. И не называйте меня больше конунгом, хорошо? Какой я теперь, к черту, конунг?

— И как нам тебя называть?

— Называйте… Островцевым… Нет, лучше просто Андреем.

— Андреем, так Андреем, — пожал плечами Олегыч.

Мы замолчали. Каждый думал про свое, но, надо полагать, во многом это «свое» совпадало.

— Олегыч, — вспомнил я. — Где пулеметчик, как его, Горенко?

— Мертв, конунг… то есть Андрей, — пережевывая тварку, отозвался машинист. — Как ты с отрядом ушел, так почти сразу нагрянули питеры. Горенко убили, я в двигательном отсеке схоронился, а Шрам… Шрама разве поймаешь.

Нечто похожее на улыбку мелькнуло на изуродованных губах.

— Кстати, Шрам, как ты здесь очутился?

Игрок молчал, и когда показалось, что он не ответит, вдруг заговорил.

— Николай меня сюда привел. Я слаб был, шатался. Он плечо мне подставил. Слабое плечо. Дрожит, но ведет. В ы ходил меня. С Олегычем. Кормили. От себя отрывали. Только дури не давали. И прошла дурь.

— Прошла дурь?

— Он больше не наркоманит, — пояснил Олегыч, закуривая папиросу.

— Да, — Шрам тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от нехороших мыслей. — Ты, конунг, меня пощадил. Не дал убить. Я запомнил. Я помню хорошо. Я пошел за отрядом. Николай погиб…

Плечи игрока затряслись. Замерев, мы с Олегычем наблюдали, как рыдает этот сильный, но искромсанный Джунглями человек.

8. Олегыч

Я никому не приказывал, — не мог приказывать. Я просто сказал: «Мне нужно в Московскую резервацию». Шрам кивнул, а Олегыч и вовсе обрадовался.

— Наконец — то.

Я не удивился радости машиниста. Москва — его дом.

Рассвет был красен. Марина рассказывала, что слово «красный» означало у бывших «красивый». Красная площадь. Но рассвет не был красив. Он был красен, — багровое, жгуче-холодное солнце залило мертвый город соком ядовитых ягод. Из моей памяти, — памяти Андрея Островцева, а не конунга Артура, выплыли строки:

Этот вечер был чудно тяжел и таинственно душен,

Отступая, заря оставляла огни в вышине,

И большие цветы, разлагаясь на грядках, как души,

Умирая, светились и тяжко дышали во сне. [1]

Строки были о вечере, а перед нами едва брезжил рассвет, но мне казалось, что я вижу на занесенных снегом кучах битого кирпича души, похожие на большие цветы.