Василий Гавриленко - Paradisus

— Я желал бы, чтоб каждый стрелок в минуту опасности, грозящей начальству…

Да, опасность действительно была. В виде «шишки» Варяга, жаждавшей проникнуть в святая святых сущности его креста…

— Вел себя так же, как стрелок Артур, которого, милостью и волей Лорд-мэра мы провозглашаем сегодня конунгом Армии Московской резервации!

Шеренги встретили заключительную фразу отца Никодима нестройным славословьем Лорд-мэру. Был также и свист, и неодобрительные выкрики: весть о выскочке, пребывающем в Армии без году неделя, а уже дослужившемся до конунга, как червь, сосет сердце и мозг.

— Держи, — отец Никодим вернул мегафон офицеру и обратился ко мне. — Не обращай внимания на свистунов — отребье, говножуи. Знает, падла, что никогда и до младшего офицера не дослужится, вот и свистит. Не обращай.

— Не обращаю, ваш крест.

Глава ОСОБи ухмыльнулся, обнажив ряд неестественно-ровных зубов, и сказал офицеру:

— Начинайте обряд.

Обряд? Что еще за обряд? Я-то думал — провозглашение состоялось…

Стрелки возбужденно загудели, когда два бойца вывели на плац человека. Женщина неопределенного возраста, руки связаны за спиной. В глазах — животный страх. Мне хватило одного не цепкого взгляда, чтобы понять — это житель Джунглей. Дикарь. Игрок. Охотник за Теплой Птицей.

Но для чего ее привели на плац? Смутно различая контуры обряда, я надеялся, что предчувствие обманет меня. Не обмануло.

В руке отца Никодима появился самурайский меч (не тот ли, которым был убит Борис?).

Женщина задергалась в путах, расширенными глазами глядя на приближающегося главу ОСОБи. Она не проронила ни слова — такая стойкая или эти ублюдки заблаговременно вырезали ей язык?

Под одобрительные крики стрелков отец Никодим вонзил меч в грудь жертве.

— Артур, подойди.

Я приблизился. Женщина была уже мертва, но правый глаз непостижимым образом жил, и время от времени описывал полукруг во ввалившейся глазнице.

— Видишь мой меч, — громко сказал отец Никодим, обращаясь не столько ко мне, сколько к стрелкам. — Это пробочка. Вынуть пробочку — польется вино.

Вино? Что нужно от меня этому сумасшедшему?

К нам подошел офицер. Ухмыльнувшись, он подмигнул мне, одновременно протягивая отцу Никодиму жестяную кружку.

Глава ОСОБи взял кружку и резко вырвал меч из груди женщины. Кровь хлынула из отверстия тонкой дымящейся струей. Отец Никодим поспешил подставить кружку под струю. Звук — точь-в-точь, как если наливаешь себе воды. Кровь лилась недолго, но ее хватило, чтобы наполнить кружку.

— Уберите.

Бойцы поволокли труп женщины прочь. Отец Никодим повернулся ко мне.

— Властью Лорд-мэра ты, стрелок Артур, наделяешься…

Он окунул палец в кровь и провел им по моему лицу — ото лба до подбородка, сверху — вниз.

— Правами и обязанностями конунга Армии Московской Резервации…

Снова — палец в кровь. Поперек щек, по носу, от уха до уха… У меня не было возможности посмотреть в зеркало, но, судя по всему, на моем лице после манипуляций отца Никодима вспыхнул кровавый крест…

— Верно служи Лорд-мэру, конунг.

— Служу Лорд-мэру! — отозвался я.

— Пей.

Отец Никодим протянул мне кружку. Едва теплая. Пить человеческую кровь? В Джунглях я много раз слышал о каннибалах и всегда содрогался от омерзения… Что делать, черт подери? Выплеснуть содержимое кружки в рожу «попугая» — и бежать.

Я представил: тысяча стволов нацеливается на бегущего человека и начиняет его свинцом. Некрасивое зрелище, но не оно образумило меня. Я, как и прежде, вспомнил Христо, вспомнил Марину, вспомнил Снегиря. Как там выразился отец Никодим — «польется вино»?

Это было отвращение, это была тошнота. Я пил отвращение и тошноту. Вкус крови…

Сдерживая позыв на рвоту, я протянул главе ОСОБи пустую кружку.

— Ну, ты даешь, — удивленно проговорил тот. — Достаточно было сделать небольшой глоток…

Что ж ты раньше не сказал, гнида?

Ни на кого не глядя, я вытер губы рукавом — на рукаве остался широкий черный след. Шеренги стрелков стали редеть: представление закончилось. В воздухе замельтешили крупные снежинки.

— Конунг, — отец Никодим хлопнул меня по плечу. — Теперь — к Рустаму. Надо отпраздновать твое провозглашение. Тушенки пожрем.

Слово «тушенка» прорвало плотину. Перегнувшись в три погибели, я блевал. Блевал долго и мучительно, гораздо мучительнее, чем при отравлении зеленкой. Лишь после того, как во рту у меня не осталась даже слюны, а желудок зазвенел пустотой, я распрямился.