Сергей Булыга: Правило правой руки (сборник)

Не сдержались светлейший, сказали:

– Оставьте! – и зубками дрогнули.

Генерал обещал, что подумает, и позвал на допрос. На допросе – без огня и без воды! – светлейший четырёх друзей припомнили. А после в каземат вернулись, гирьку взвели, на нары легли и стали думать, как же дальше быть.

А часики – тик-так! тик-так! – всё с мысли сбивали. Остановить их, что ли?!

Сдержались.

А ночью пистоля от мастера Пукина снилась. Хорошая пистоля, сама в себя стреляет!

Назавтра на допросе им говорят:

– Надо б в ваши часики песочку подсыпать. Уж больно громко они тикают, генерал-полицмейстеру спать не дают.

Ну, они ещё четырнадцать друзей приоткрыли. Гирьку взвели. Про мастера Пукина думали.

На третий день слышат:

– Надо бы ваши часики на железки разобрать. А то вдруг в них адская машина сокрыта? Ещё рванёт, поди! Ну, чё молчите, ваше благородие?!

И… ещё двадцать два друга на память пришли, а больше просто не было – всё кончились. После гирьку взвели. А ночью мастер Пукин едва ль не наяву являлся, пистолю даром предлагал.

А часики тикали…

Но тут за окном шумно стало; сорок товарищей вывели, к стенке поставили, в четыре залпа всех и порешили.

А часики тикали!

Не стерпели светлейший, с нар поднялись, к часикам подошли, стали гирьку тянуть. Но только не вверх, а вниз… Не тянется! Тогда светлейший цепочку вокруг шеи обмотали, вниз всем своим весом навалились – часики шибче затикали: тик-так-так! тик-так-так! А потом и затихли. Шерше ля фью!

Было это прошлым царствием. Я по грамотной части служил, а если точнее, то вёл доступную газету «Биржин Глас» – на курительной бумаге, в два полуразворота, три деньги за нумер, а всего тиражу пятьсот штук. Читали нас извозчики, маркёры, белошвейки, отставные солдаты, вдовы, бывшие купцы… ну и цензор, конечно. Звали его Иван Ступыч Рвачёв, натура тонкая, зоркая, бывший морской интендант.

Но к делу. Итак, работа была скучная, печатали по большей части дрянь – про пожары, про кражи, поминки. И, опять же от скуки, на читательские письма отвечали: кому сон разгадаем, кого научим борщ варить, кого печатным словом с именинами поздравим. Я бы и рад был чего-нибудь такого заковыристого выдать, да где его взять? Денег в редакции мало, бескормица, репортёров нанять не могу. А посему что где на улице услышу, то и сую в нумер. Устал, избегался.

И вот сижу я как-то раз в кабинете и смотрю в окно. Помню, чёрная кошка на крышу соседнего дома залезла. Эх, думаю, сейчас возьму чернильницу да брошу – авось попаду! Но только я начал примеряться…

Как вдруг стучат!

– Войдите, – говорю.

Входит рыжий блондин. Цилиндр, баки, пелерина, тросточка. И виской от него разит. Бойко глянул на меня и представляется:

– Я Дикенц.

Я чернильницу отставил, говорю:

– Ну и чего изволите?

А он опять:

– Я Дикенц!

Как потом оказалось, Карп Дикенц. Но я тогда его ещё не знал и говорю:

– Простите, не имею чести, – и хмурюсь надменно. Потому что много их тут всяких ходит.

А он подаёт мне бумаги и говорит важным голосом:

– Это мои рекомендательные письма. Извольте ознакомиться.

Я взял, просмотрел. Бумаги иноземного наречия. Наречий я не знаю. Как быть? Поэтому пока что осторожно говорю:

– Весьма изрядно. Ну, а к нам вас чего привело?

– Желание сотрудничать.

И тут же сел без спросу, закурил вонючую сигару, в чернильницу пепел стряхнул. Я терплю. Думаю: квартального всегда позвать не поздно. Говорю:

– Быть может, матерьял имеете?

– Имею, – отвечает. И подаёт бумаги. Нашего наречия. Читаю…

Мать честная! Нынче утром бранд-поручика Истошкина в ресторации «Шафе» арестовали. Он третий день подряд всех вчистую обыгрывал, вот местный шулер и не выдержал, донёс. Пришли, обыскали – и точно! В рукаве нашли подменный шар. А как взялись этот шар пилить, так он, слоновья кость, начал кричать, стал пощады просить! Вызвали лейб-медика, тот сделал трепанацию… и вытащил из шара человеческий мозг! На допросе поручик признался – это он свою любовницу Марфену в шар запрятал, дабы она могла ему подыгрывать. Он на ней потом жениться обещал, и дура-баба согласилась…

Я прочитал, головой покачал. Говорю:

– Сомневаюсь. Рвачёв не одобрит. Мы люди подневольные, под цензором. И, опять же, печатное слово. Нельзя!

Дикенц встал и отвечает:

– Ваше право. Но вот на всякий случай вам моя визитка.

Оставил на столе лощёную бумажку и ушёл. Я глянул. На бумажке: «Карп Дикенц, репортёр. Обжорный переулок, дом повитухи Девиной, шестой этаж, под крышей».