Константин Калбазов - Вепрь

Пару дней он наблюдал за господской усадьбой, расположившись на высокой сосне и делая по ночам вылазки. За это время он успел разобраться и с системой охраны, и с расположением обитателей дома. Так что действовал не наобум, а вполне продуманно, с холодным и ясным расчетом, используя все свои навыки, наработанные за прошедшее бурное время.

— Здравствуй, Смеяна. Ты уж прости, что как тать к тебе пробрался, но с красного крыльца меня никто не впустил бы.

— Но…

— Охранник-холоп жив, только оглушил я его да связал. Хотел поговорить с тобой. Мой корабль уже готов выйти в море, осталось лишь распустить паруса. Но вот жизни мне без тебя нет. Если сказанное тобой не пустое, то хочу позвать тебя с собой.

— Нет. Не могу я. Мне ведь скоро под венец.

— Значит, ты сама желаешь Угрюма, — горестно произнес Виктор. Он не вопрошал, а говорил как человек, которого постигло большое разочарование, как пришибленный горем страдалец.

— То неважно, — тяжко опустившись на лавку и понурившись, ответила молодая женщина. Однако ее несчастный вид вдруг взбодрил Виктора. Она не хочет этого! Она вынуждена так поступить, но не хочет!

— Смеяна, брось все и иди со мной. Ведь вижу, что не мил тебе Угрюм и идти ты за него не желаешь. Ведь ты хочешь быть со мной. Хочешь, но не можешь, потому как считаешь, что это недостойно дочери боярина. Но что недостойного в любви? Там, в Новом Свете, все по-иному, и там мы будем счастливы.

— Да я бы с радостью отправилась с тобой, но закон на стороне Угрюма и его родовичей. Мой сын — Вяткин, и брат Бояна желает взять о нем заботу. Если поступлю по-своему, то не будет нам прощения.

— Плевать. Нам бы только до Астрани добраться, а там ищи-свищи. А как до новых берегов доберемся, так нам сам черт не брат. Пусть попробуют до нас дотянуться.

— Дак там ведь тоже власть великого князя.

— Какое ему дело до того, что Вяткины не смогли совладать со своей невесткой? То дело семейное, так что пусть сами и разбираются.

— Даже коли и так. А как быть с многолетней дружбой меж родами Смолиных и Вяткиных? Посеять раздор и вражду?

— Пустое. Ты сейчас к роду Смолиных не принадлежишь. Ты вообще была бы вольна делать все что угодно, если бы Угрюму не возжелалось тебя получить. Ты Вяткина, и поступки твои повредить Смолиным никак не могут.

— Нельзя так.

— Можно, — убежденно сказал, словно припечатал, Виктор. — Нельзя измываться над собой, коли можно избежать этого и быть счастливой. Решай. Времени нет вовсе. Либо ты пойдешь с тем, кого любишь, и проживешь остаток дней счастливой, либо будешь всю оставшуюся жизнь мучиться и сожалеть о том, что не сделала один-единственный шаг, способный изменить всю твою жизнь.

— Но как же так-то?! Нет. Нет, я не могу. Уходи, Добролюб. Богом тебя заклинаю, не мучь ни себя, ни меня.

— Смеяна!

— Уходи.

Что ж, он хотел расставить все точки. Расставил. Правда, расчет был на совсем иной результат, но вышло так, как вышло. Главное слово было за ней, потому что именно Смеяне предстояло сделать выбор. Именно она была связана по рукам и ногам, и это ей нужно было порвать оковы. Она сделала свой выбор, и теперь им с этим жить. Жить порознь, каждому своей жизнью, и лучше как можно быстрее позабыть друг о друге. Вначале будет трудно и больно, но время и большие расстояния помогут если не излечиться полностью, то притупить боль, он это знал точно. Сейчас же нужно просто уйти и ни в коем случае не оборачиваться, иначе сделать это не останется сил.

— Отец Небесный, да что же это! Любый!

Смеяна, не отдавая себе отчета, бросилась к отвернувшемуся от нее мужчине и повисла на нем, желая всеми силами удержать его подле себя. Волков весь сжался, едва сдерживаясь, чтобы не дать волю чувствам. Чертова баба! Она что думает, ему сейчас легко?! Стоять! Не оборачиваться! Кулаки сжимаются с яростной силой, так что пальцы побелели, а в суставах образовалась ломота, челюсти сжаты так, что еще малость — и зубы начнут крошиться. На лбу выступила холодная испарина, а в глазах появилась вселенская печаль и боль. Но она ничего этого не видит, лишь чувствует, как он весь напрягся, разом превратившись в камень. Только не оборачиваться, потому как это будет конец. Никого он больше не будет слушать, а схватит в охапку свою ладу и потащит ее с собой, как бы она ни брыкалась. Он вдруг ощутил это всем своим существом, в нем вдруг проснулся зверь, живущий инстинктами и берущий все, что считает своим по праву, не спрашивая никого. Пока он его сдерживает, но еще чуть-чуть — и плотина рухнет, а дикарь вырвется наружу.