Руслан Агишев - Зеленый фронт [СИ]

Кроме того, им же было высказано сомнение в словах товарища Маленкова о том, что «необходимо выстраивать совершенно иные отношения с Природой, отходит от варварского и производственного к ней отношения и переходить к бережному» (цитата). Захаров Олег Георгиевич сказал, что «человек — есть царь природы и должен поступать так, как ему хочется».

Вышеизложенное написано мною собственноручно. Член ВКП(б) с 1920 г. Акинфеев Степан Кузмич. (в самом низу листа замысловатая роспись с разными загогулинами и закорючками)»

Реальная история.

Маленков Г. М. Воспоминания о былом. — Москва, 1974. [отрывок]

«… По прошествии стольких лет, когда история отринула всю шелуху и оставила лишь настоящее и неизменное, я с полной уверенностью утверждаю, что он (И. В. Сталин), действительно, был великим человеком. Его величие, как это ни странно для всех нас, в том числе и для меня, заключалось отнюдь не в выдающемся организаторском, дипломатическом или военном таланте, хотя все это, несомненно, было и сыграло свою определяющую роль. Суть в том, что Иосиф Виссарионович был исключительно прозорлив! Пусть даже это прозвучит кощунственно, но многие его идеи был по-настоящему пророческими!

… Тот вечер, 26 ноября 1941 г., мне запомнился на всю жизнь. Даже скажу больше, эта дана отмечена в моем личном календаре наряду с трагическим 22 июня… Примерно в десять часов в дверь моей квартиры постучали. Столь поздний визит меня не удивил — шла война и часто возникали дела, решение которых требовало моего личного присутствия. Странным были только то, что за дверью был один из охранников товарища Сталина. Первой мыслью было лишь одно — случилось что-то страшное! Уместно ли будет сказать, что к счастью ничего страшного не произошло, или нет, я не знаю, так как в эти самые часы советские солдаты из последних сил сдерживали немецкие орды на подступах к Москве.

Товарищ Сталин ждал меня в своем кабинете с неизменной трубкой в руках. Увидев меня, он произнес:

— Георгий Максимиллианович, проходите, садитесь, — рукой он коснулся ближайшего к себе стула. — Извините, что так поздно.

Признаюсь, я немного ошарашен тем, что больше никого к кабинете не было. Обычно, при изменении военной обстановки в его кабинете всегда было много военных. В этот же раз не было никого — ни Шапошникова, ни Жукова, ни Тимошенко.

— Мне нужно с вами серьезно поговорить, — в те минуты я даже и представить не мог, о чем товарищ Сталин мог со мной говорить. — Речь пойдет о том, что будет потом…, - он сделал небольшую паузу и слегка встряхнул трубку. — Потом… после войны.

Отмечу, тогда я не просто не знал о готовящемся контрнаступлении, но и даже не думал о такой возможности. Поэтому моей первой мыслью было лишь одно — какое, к черту «потом, когда немцы почти ходят у самого нашего носа?

— Я понимаю, товарищ Маленков, что ваша голова сейчас забита войной и всем, что с ней связано, но никогда не забывайте, что настоящий руководитель, должен не только только правильно реагировать на происходящее, но и предвосхищать, а лучше строить это самое настоящее так, как это ему необходимо!

В ответ я ничего толком не произнес. Как помню, мне удалось выдавить из себя что-то невнятное, но на большее меня просто не хватило.

— Сейчас наше государство и весь советский народ ожесточенно, напрягая все свои силы, борется с крайне сильным и коварным врагом. Этот враг подгреб под себя почти всю Европу и заставил работать ее промышленность и населения на удовлетворение своих нужд, что не менее страшно и опасно для нас. Однако, я уверен… — тогда мне совершенно случайно удалось поймать его взгляд и замечу, он был очень странным. — не усталым, не яростным, скорее даже мудрым, всезнающим каким-то. — Мы победим Германию.

Зачем он говорит все это мне, подумал я. Хочет выговориться?

— Мы победим Германию, — вновь повторил он, подходя к плотно зашторенному окну. — А что потом? Что будет после нашей победы? Вы, Георгий Максимиллианович, задумывались об этом? Как будет строиться наша внутренняя политика? Как дальше будем жить?

Что тогда на эти вопросы я мог ответить товарищу Сталину? Рассказать о том, что на протяжении почти десяти лет мне, как начальнику Управления кадров ЦК, приходят сотни писем об ужасных перегибах на местах? Или представить Иосифу Виссарионовичу последние цифры о числе колхозников, ежегодно умирающих от недоедания? Пожаловаться на недопустимо низкое качество сельскохозяйственной техники, поставляемой в село? Поведать ему обо всем этом и о многом другом? … Я не стал молчать и выгораживать других, да и себя тоже… Скажу сразу, в той моей речи была даже не критика того, что происходило в стране, и не жалоба на конкретных руководителей. В моих словах было обвинение всех нас, коммунистов, в отсутствии принципиальности при решении кардинальных для государства вопросов и недопустимой мягкости к себе. Может быть в чем-то тогда я и был не прав! Может быть…».