Константин Соловьев - Prudentia [litres]

Фигуры возвещали эндшпиль.

Они размещались не вразнобой, беспорядочно рассредоточившись по залу, они сидели за одним длинным столом, накрытым алой парчовой скатертью, внимательно и молча глядя на него.

Теодорик Второй, граф Даммартен, выглядел так, будто за сегодня не выпил ни капли вина, и желчно поджимал губы. Леодегарий, граф Вьенн, смотрел на него с пустой улыбкой человека, который с трудом сознает, где находится. Герард, приор Ордена Святого Лазаря, хмуро почесывал щеку пальцем, отчего его раздувшаяся плоть шла складками, едва не отделяясь от костей.

Лаубер тоже был здесь. Сидел с края, безразлично разглядывая загаженный мухами потолок. Едва лишь заметив его, Гримберт ощутил жар в груди. «Не смотреть, – приказал он себе. – Сделай вид, будто его здесь вовсе нет. Не доставляй ему лишнего удовольствия».

Последним, к его облегчению, был Алафрид. Господин императорский сенешаль занимал почетное место по центру стола, молча читая какие-то бумаги. Его лицо казалось осунувшимся, постаревшим, словно за последние семь дней все чудодейственные снадобья столичных лекарей выветрились из его крови, приоткрыв на миг истинный возраст. Всех прочих, мемория-протоколиста, пару слуг-сервусов и стражников, Гримберт не удостоил взглядом. В пьесе, которая должна была здесь разыграться, никто из них не играл значимой роли.

– Гримберт Туринский, маркграф! – возвестил герольд где-то позади.

В тоне его голоса не угадывалось надлежащего титулу почтения, он звучал как-то сухо и по-деловому. «Да уж, – подумал Гримберт, пытаясь сдержать кислую усмешку, – кажется, меня пригласили не на бал».

Как будто кандалы на руках и обрывки гамбезона, в которые он был облачен, напоминали об этом недостаточно явственно.

– Ваше сиятельство граф, мы пригласили вас сюда, чтобы предоставить вам гарантированное законом империи право защитить себя. – Не отрывая глаз от разложенных бумаг, Алафрид провел рукой по лицу, словно пытаясь разгладить появившиеся на нем морщины. – После чего определить вашу судьбу.

Гримберт ощутил едкую изжогу, от которой едва не заслезились глаза. Если бы гнезда нейрошунтов не были бы пусты, он решил бы, что «Тур» без спросу накачал его какой-то тонизирующей дрянью, от которой мысли съежились до размера пропитанных формалином ватных шариков.

– Определить мою судьбу? Не много ли вы на себя берете? – осведомился он нарочито небрежным тоном. – Я – вассал его величества, определить мою судьбу вправе только императорский суд!

– Я и есть императорский суд, – произнес Алафрид строго и спокойно, поднимая на него глаза. – И императорский палач, если понадобится.

Гримберт прикусил язык, сдержав приготовленную было тираду. В кресле напротив него восседал не Алафрид. Это был механический голем, сработанный в секретных императорских мастерских Аахена, воплощенная в металле и пластике функция, напялившая на себя содранную с Алафрида кожу и облачившаяся в его одежды. Столь бездушная, что невольно казалось, сядь на нее муха – мгновенно умрет, шлепнувшись на бумаги перед ним. Не человек – заведенный механизм с пружиной из нержавеющей стали внутри.

Гримберт невольно стиснул зубы. Еще в камере, зная, что его ожидает, он подготовил подходящую речь. В меру язвительную, в меру остроумную, пересыпанную сарказмом и тонкой лестью, призванную смутить вражеские порядки, лишить их инициативы и координации, запутать, закружить в водовороте смутных намеков, странных допущений и немыслимых догадок… Однако эта речь умерла, так и не родившись, под взглядом императорского сенешаля. Шлепнулась оземь, точно дохлая муха.

Гримберт только сейчас понял, что угнетало его с того самого момента, когда он переступил порог зала. Не оковы, к их весу он давно привык. Какая-то царившая в воздухе противоестественная сухость, сродни той, что он ощущал незадолго перед штурмом, в лангобардской степи. Сухость, высасывающая из тела кровь прямо сквозь кожу.

«Речь не пригодится, – вдруг осознал он, – потому что в этом зале не будет ничего такого, чего я ожидал, к чему внутренне готовился. Ни громких обвинений, ни шумных ссор, ни пафосных воззваний или лицемерных клятв». Люди, собравшиеся здесь, тоже казались сухими и неестественно сосредоточенными, будто явились для того, чтоб завершить какую-то скучную и не представляющую интереса формальность. Как жрецы, совершающие тягостный ритуал в честь давно умершего бога.

Он бессилен был вызвать в них даже ненависть.