Константин Соловьев - Prudentia [litres]

Алафрид медленно поднялся со своего места, возвышаясь над всеми сидящими. Его лицо было столь торжественно, что смолк даже шепот в углах зала.

– Что ж, обстоятельства ясны, и я не вижу необходимости затягивать дело. Именем его величества императора Империи франков Конрада Четвертого я признаю Гримберта, графа Туринского, в преступлении против трона и рыцарской чести, а именно – в нарушении вассальной клятвы, попытке мятежа и сговоре с врагом.

Гримберту показалось, что он слышит утробный лязг – это экстрактор из холодной стали схватил сердце и вышвырнул его наружу, как пустую снарядную гильзу. То, что осталось лежать на полу, больше не было его телом, лишь грудой дрожащей от боли и мучительно стонущей плоти.

– Войдя в сговор с врагами его величества, граф Туринский совершил самое тяжкое преступление из всех, что возможны для дворянина и рыцаря. Предал своего сюзерена.

Алафрид говорил звучно и торжественно, как священник, читающий воскресную проповедь. Его голос то звенел медью, оглушая собравшихся в зале, то делался негромким и вкрадчивым, почти мягким. От этих переходов нутро Гримберта то сжималось до размеров грецкого ореха, то растекалось вязким илистым комом.

– Во все времена подобное преступление каралось единственным способом. Смертью. Однако, будучи верным его величеству и императорскому правосудию, я все же не могу не заметить то, что означенное преступление было совершено маркграфом Гримбертом не столько из ненависти к престолу, сколько из алчности и гордыни. Господь учит нас прощать ближним их грехи, ибо только тот, кто прощен, сможет раскаяться и осознать свершенное, открыв для себя врата Небесного Царствия. Разве не сказал Иоанн Златоуст, что покаяние восстанавливает падшую душу, делая ее из отчужденной – дружественной Богу? Маркграф Гримберт едва не погубил свою душу страшным грехом, но, быть может, небеса еще не отвратились от него. Может, обретя возможность поразмыслить о содеянном, он найдет в себе силы перебороть скверну, переродиться заново и вновь стать любящим сыном Христовым?

Гримберт больше не слышал звона кольчужных чешуек на стражниках, ворчания Теодорика, сердитого сопения Герарда и перешептывания среди собравшихся баронов. Теперь он слышал только Алафрида, словно звук его голоса сделался единственным сущим, что осталось в этом мире, в котором Господь даже и не думал создавать земную твердь, навеки оставив его наполненным жидкой тьмой.

Алафрид сделал паузу, короткую, как последнее мгновенье перед выстрелом, и произнес:

– Волей императора я приговариваю маркграфа Туринского к лишению всех его титулов, всего имущества и всех прав, дарованных ему по милости престола, а также звания рыцаря, которое он обесчестил своим преступлением. Данной мне властью я ввергаю его в опалу ради спасения его души, что же до его имущества, оно, как и земля маркграфства, временно переходит в распоряжение императора, дабы тот нашел ей подходящего владетеля.

Смысл произнесенных слов доходил до Гримберта с трудом, точно императорский сенешаль в насмешку вздумал говорить по-лангобардски. Лишение… обесчестил… спасения… владетеля… Слова эти отказывались стыковаться друг с другом, лишь царапали своды черепа, собираясь в нелепые и бессмысленные конструкции с острыми гранями.

Он вдруг понял, что Алафрид внимательно смотрит на него.

– Император оставляет тебе жизнь, Гримберт, – неожиданно мягко произнес сенешаль. – Чтобы ты мог раскаяться. Но с этого дня ты будешь чист, как первый сотворенный человек. У тебя не будет слуг, которые могли бы выполнить за тебя работу, не будет денег, чтобы купить еду, не будет дорогой ткани, чтоб укрыться от солнца. Ты больше никогда не вернешься в Туринскую марку, не будешь владеть землей или титулами, а посвятишь всю оставшуюся жизнь, усмиряя плоть, пытаясь спасти заблудшую душу и славя императора за его милосердие.

Чтобы не застонать от боли, Гримберт медленно втягивал в себя воздух сквозь крепко стиснутые зубы. Боль не уходила, она поселилась в теле и жила в нем, заставляя его съеживаться до последней клеточки.

Он мог бы закричать. Он больше не граф Туринский и не рыцарь. У него больше нет родовой чести, которую надо оберегать, и гордости, которую можно испачкать. Ему уже не зазорно кричать, катаясь по полу от боли, как последнему скотопасу, исполосованному батогами. Но Гримберт не кричал. Стискивал зубы до хруста – но не кричал.