Роберт Хайнлайн - «Магия, инкорпорейтед». Дорога Доблести

Так мы и сделали, и она положила голову мне на плечо и больше не плакала. Но мы не смогли уснуть. После долгого молчания я спросил:

— Стар, слышишь ли ты то же, что слышу я?

Она подняла голову:

— Я ничего не слышу.

— Город. Ты не слышишь его? Машины. Люди. Даже мысли — их так много, что улавливаешь их нутром и почти слышишь ушами.

— Да, я знаю эти звуки.

— Стар, тебе нравится тут?

— Нет, но от меня и не требуется любить это все.

— Слушай, черт побери, ты сказала, что я уеду. Едем вместе!

— О, Оскар!

— Разве ты им что-нибудь должна? Разве мало того, что мы вернули им Яйцо? Пусть ищут себе другую жертву. Выйдем со мной опять на Дорогу Доблести. Есть же где-нибудь работа по моей специальности?!

— Работа для героев всегда найдется.

— О’кей! Давай наладим совместное предприятие — ты и я. Быть героем — совсем неплохая работа. Кормят нерегулярно, жалованье задерживают, зато от скуки не помрешь. Давай дадим объявление: «Гордон и Гордон, героизм по умеренным ценам. Решаем любые проблемы — большие и маленькие. Истребление драконов по договорам, удовлетворение гарантируется, в противном случае плата не взимается. На прочие виды работ цены по согласованию. Спасение дев в беде и поиски золотого руна круглосуточно».

Я пытался развеселить ее, но Стар не поддавалась. Она ответила совершенно серьезно:

— Оскар, чтобы уйти в отставку, я должна сначала подготовить преемника. Правда, никто мне приказывать не может, но подготовить замену — мой долг.

— И сколько времени это займет?

— Не долго. Лет тридцать.

— Тридцать лет?!

— Думаю, можно уложиться и в двадцать пять.

Я вздохнул:

— Стар, ты знаешь, сколько мне лет?

— Да, еще нет и двадцати пяти. Но ты же не состаришься!

— Но сейчас мне двадцать пять. Это время, которое мне дано. Еще двадцать пять лет жизни комнатной собачонки, и я перестану быть героем и вообще перестану быть кем-либо. Я сойду со своего жалкого ума.

Она подумала.

— Да, это правда.

Стар отвернулась и сделала вид, что спит.

Позже я почувствовал, что плечи ее дрожат, и понял, что она плачет.

— Стар?

Она не повернула головы. Был слышен лишь задыхающийся голос:

— О мой любимый, мой любимый! Будь я моложе хоть на сотню лет!

Я все еще пропускал сквозь пальцы мои драгоценные и бесполезные камешки, потом тихонько отодвинул их в сторону. Будь я хоть на сотню лет старше…

И все же Стар права. Она не может покинуть свой пост, не дождавшись смены. Смены, достойной в ее понимании, а не в моем или чьем-либо еще. А я больше не могу оставаться в этой обитой шелками тюрьме и не разбить себе голову о решетку.

И мы оба хотим быть вместе.

А самое страшное заключалось в том, что я знал — точно так же, как и она, — что мы забудем. Во всяком случае — многое. Очень многое, и будут другие туфли и другие мужчины, и она снова будет смеяться.

И то же самое произойдет и со мной, и Стар чувствует это, и серьезно, мягко, наперед зная все движения моей души, дает мне понять, что я не должен себя винить, если начну волочиться за какой-нибудь другой девчонкой в какой-то чужой стране, где-то там — далеко-далеко.

Но тогда почему же я ощущаю себя таким подонком?

Как я вляпался в эту ловушку, где нельзя повернуться без того, чтобы не оказаться перед выбором — ранить свою возлюбленную или начисто спятить самому?

Где-то я читал о человеке, который был вынужден постоянно жить высоко в горах из-за астмы — убийственной, удушающей астмы, — а его жена была прикована к побережью, так как больное сердце не позволяло ей жить на больших высотах. Иногда они видели друг друга в подзорную трубу.

Утром разговор об отставке Стар не возобновился. Несформулированный вердикт был таков: чтобы ей уйти, я должен болтаться поблизости (тридцать лет!) в ожидании этой минуты. Ее Мудрость рассудила, что для меня это не годится, и молчала. Мы чудесно позавтракали, но каждый думал о своем, тая мысли от другого.

И о детях тоже не говорили. О, я, конечно, мог отыскать ту клинику и сделать что положено. Чтобы Стар, если захочет смешать свою элитную линию с моей плебейской, могла бы сделать это хоть завтра, хоть через сотню лет. А не захотела бы — так просто улыбнулась бы и выкинула все вместе с прочим мусором. Из моей семьи никто не поднимался даже до звания мэра самого жалкого городишки, а рабочую лошадку не тренируют для участия в Ирландском тотализаторе. Если бы Стар решила соединить наши гены, это была бы чистейшая сентиментальность, вроде живой открытки на Валентинов день — очередная комнатная собачка, чтобы играть с ней, пока не придет время выпустить ее на свободу. Это была бы сентиментальность, столь же слюнявая, хоть и не такая мрачная, как у ее тетушки с ее мужьями-покойниками, ибо Империя не нуждалась в моих потомках.