Константин Соловьев - Раубриттер [I - III]

- Император?

- Да. Он приказал разобраться с мятежниками. Настолько жестоко, насколько это представляется возможным.

- Но…

- Почему он не послал в Салуццо собственные войска? Или не отрядил верного сенешаля с его войском? Почему не вступил в переговоры с Лотаром не вынудил его пойти на мировую? Почему не призвал Папу сделать Святой Престол посредником и миротворцем, не допустив кровопролития?

- Почему, мессир?

- Император мудр, щедр и проницателен. Но при всех его общеизвестных достоинствах он обладает ещё одним, менее известным. Он как никто другой умеет играть на лютне.

Возможно, микрофон доспеха забарахлил, потому что Берхард продолжал стоять, молча ожидая ответа. Или же сказанные слова остались им не поняты. Гримберт вздохнул. Неудивительно.

- Искусство управления не в объединении, а в разъединении, мой друг. Чтоб быть хорошим правителем, надо беспрестанно стравливать всех окружающих между собой. Углублять противоречия, раздувать старые ссоры, разводить подозрения, пестовать комплексы… Там, где царит вражда, там нет союзников. Люди, которые ожидают друг от друга удара в спину, никогда не встанут плечом к плечу против общего врага.

Берхард молчал, напряженно вглядываясь в темноту.

- Ты все еще не понял?

- Что-то не совсем, мессир.

- Император не случайно отправил Гримберта Туринского устраивать Железную Ярмарку в соседнем маркграфстве. Император вообще не делает ничего случайно. Он хотел, чтоб мы, старые соседи, обозлились друг на друга. Чтобы Турин и Салуццо стали заклятыми врагами. Именно поэтому он сохранил проклятому Лотару жизнь. Мёртвый, он превратился бы в щепотку пепла. Живой, но униженный и обозлённый, стал вечным врагом Турина.

Берхард впервые оторвался от созерцания неба.

- Значит, всё это затеял император, чтобы стравить Паука и Лотара между собой?

- Да. Он делает так со всеми своими вассалами. Заставляет их ненавидеть друг друга и никому не доверять. Навеки сшитые друг с другом бедолаги, которых вы называете химерами, нужны лишь для того, чтоб подпитывать эту вражду, настраивая жителей Салуццо против Турина.

Берхард прищурился.

- Ворон ворону глаз не выклюет, так, сдаётся, говорят. Ну пощипал Паук баронов Лотара, что с того? Неужто старик де Салуццо так на него обозлится, что и за один стол больше не сядет?

Гримберт невесело усмехнулся.

- Едва ли сядут. Маркграф де Салуццо тоже получил на прощание от Паука напоминание о своём грехе. Из тех, что нескоро забываются.

Берхард нетерпеливо дёрнул плечом.

- Любит же ваш брат языком трепать. Так, глядишь, скоро и рассвет займётся. Двигай себе, мессир, и оборачивайся пореже. Буду жив – догоню. А не догоню, так поставь от меня свечку в соборе Святого Павла в Бра - за поминовение души старого дурака.

Не говоря более ни слова, Берхард скользнул в темноту, да так, что даже снег под ногами не скрипнул. Гримберт какое-то время смотрел ему вслед, несмотря на то, что маломощные сенсоры не могли обнаружить даже тени, потом медленно развернулся и повёл машину вперёд. Берхард был прав, до рассвета оставалось не так и много времени.

***

Идти в одиночку оказалось еще сложнее. Гримберт быстро понял это, едва блекло-серый отсвет рассвета лег на снег. Теперь у него не было идущего впереди проводника, который обходил невидимые под белым покровом рытвины и ямы, указывал на осыпи и опасно колеблющиеся булыжники. Теперь он сам себе был и авангардом и обозом. И, судя по скорости и беспомощности, все-таки более обозом.

Терморегулировка в доспехе работала так скверно, так что Гримберт так и не смог согреться. Одно спасало – воспринимая через нейро-штифты ощущения стального тела, он почти переставал ощущать сигналы того кома искалеченной плоти, что прятался внутри. Иногда это помогало.

Он шел без остановок до самого полудня, но когда обернулся, чтоб оценить путь, оказался неприятно удивлен – цепочка оставленных им следов была совсем не так длинна, как ему представлялось. Штатный одометр доспеха при всей своей примитивности работал безукоризненно – четыре имперские мили. Гримберт с удовольствием сплюнул бы в снег по традиции «альбийских гончих», если бы плевок не повис на внутренней обшивке кокпита. Четыре мили! Даже хромая собака сделает больше. Но выбора у него не было. Он продолжал идти, выдерживая заданное Берхардом направление.

Не раз у него возникал соблазн свернуть в сторону. Карты Альб из памяти доспеха прилично устарели и пестрели заметными неточностями, но все еще в общем относительно верно трактовали окружающий его пейзаж. Он то и дело отмечал уходящую в сторону тропу или уютную долину с ровным спуском или манящий перешейк… Возможно, там, где нет снега, ему удалось бы затеряться, оторвавшись от погони. Мучимый тревогой и вынужденным бездельем, Гримберт все утро рассматривал карты, но так и не сменил направления. Берхард указал ему нужный курс, а он определенно относился к людям, которые знают, что говорят.