Константин Соловьев - Раубриттер (III. - Fidem)

- Орден переживает не лучшие времена, это не для кого не секрет. Но сломили его не бретонцы, велеты, бритты, лангобарды, сарацины, мавры, вестготы, свевы, аланы или вандалы. И уж точно не кельты. По-настоящему его сломили Рачьи Войны.

Берхард насупил брови. Проживший всю жизнь в Салуццо, он имел весьма приблизительное представление о событиях в большом свете и никогда не интересовался политикой Святого Престола или императорского двора.

- Неудивительно, что единственные претенденты на этот кусок окаменевшего навоза – морские раки.

- Рачья Война не имеет отношения к ракам.

- Тогда почему она именуется рачьей?

Он собирался было ответить Берхарду, но вместо этого едва не взвыл от боли – в самом центре гипоталамуса вдруг полыхнуло так, словно кто-то всадил в темя окованный железом клюв боевой мотыги. Мир, который он видел глазами «Судьи», пошел грубой рябью и сделался пугающе нечетким, по механическому телу разлилась пугающая слабость. По счастью, это длилось лишь несколько секунд. Боль, помедлив, отступила, схлынув, будто утянутая океанским отливом, зрение прояснилось. Гримберт мысленно выругался – по-франкийски, не на мелодичной латыни.

Бросок напряжения во внутренней сети, как раз то, о чем предупреждал Берхард. Трехдневный марш почти без отдыха, на пределе возможностей ходовой и внутренних агрегатов, мог вымотать куда более прочный и выносливый доспех, для «Судьи» же это и подавно было нагрузкой на пределе допустимого. О том, что у человеческого тела тоже предусмотрен определенный запас биологической прочности, он старался не задумываться.

Гримберт торопливо проверил показания основных систем. Жизнеобеспечение, вооружение, сенсоры, вычислители – все как будто бы работало без перебоев. Только тогда, с облегчением выдохнув, он вспомнил, что Берхард все еще ждет его ответа.

- Когда раков варят, они приобретают красный цвет. Красный, как кардинальская сутана. Но дело не только в цвете. Знаешь, как дерутся раки?

- Не интересовался.

- Они дерутся на самом дне, куда не проникает солнечный свет, среди вечной темноты и холода. Очень ожесточенно, отхватывая друг от друга целые куски. Точно такая же война кипит между досточтимыми прелатами и отцами Церкви, только о ней не возвещают герольды и выстрелы орудий. Это очень тихая война где-то глубоко на самом дне, о которой мы можем судить лишь по редким всплескам на поверхности, но она бывает такой же ожесточенной, как крестьянский бунт или баронская резня. Епископы и кардиналы тянут одеяло на себя, не обращая внимания на треск швов, а церкви, приходы, кафедры, монастыри и Ордена – не то фигуры на шахматном столе, не то – блюда на обеденном.

- Святоши делят свой собственный пирог, - кивнул Берхард, - Не думай, что я вчера родился, мессир.

- Еще как делят. Иногда мне кажется, что кардинальские интриги принесли его святейшеству больше головной боли, чем все ереси мира вместе взятые. За епископские кафедры подчас разыгрываются более кровопролитные сражения, чем за города и замки, Берхард. А рыцарские Ордена зачастую служат в этих сражениях не только личными армиями, но и предметом торга.

- Значит, у Ордена Святого Лазаря не нашлось толковых игроков?

- Куда им до иезуитов, госпитальеров и бенедиктинцев… За последние двести лет лазариты здорово утратили свои позиции. Кое-где им еще удается поддерживать свое присутствие, содержа сильные приораты и дружины монахов-рыцарей, но только не здесь, на северных рубежах. Грауштейн – не твердыня веры, скорее, символ былого величия, которому уже никогда не обрести настоящей мощи. Пока случались набеги кельтов, Грауштейн еще мог выполнять роль прибрежной крепости, но последнего кельта видели здесь во времена моего деда. С тех пор Грауштейн сделался чем-то вроде заброшенного провинциального прихода. Сюда отправляют тех, кто по какой-то причине сделался не нужен Ордену на большой земле. Нерадивых священников, древних стариков, бестолковых обсервантов и никчемных братьев-рыцарей.

- Вот почему ты так изумился тому, что этот твой Герард забрался сюда, на край мира?

- Да. Насколько я помню, он всегда был пламенным воином Христовым, но если в окрестностях острова и есть, кому нести слово Господне, так это тунцу - если тот, конечно, еще не издох от зашкаливающего количества аммиака в воде.

- И на какие мысли это тебя наводит?

- Это бегство, - глядя на тягучую, как жидкий свинец, морскую волну, Гримберт ощутил во рту соленый привкус, к которому примешивалась едкая нефтяная вонь, - Приор Герард от чего-то бежал. Так поспешно, что даже не пожал причитающиеся ему лавры.