Андрей Но - Субъект. Часть вторая [publisher - 1С-Паблишинг]

Внезапно что-то вынудило меня резко обернуться.

Прямо перед моим носом стоял тот самый человек, взглядами с которым мы столкнулись по пути сюда. Мои мысли снова затопил белый шум, я зажмурился и стиснул зубы, подавляя крик, в голове замелькали образы, звуки, запахи, вкусовые ощущения, отдаленно ассоциирующиеся с какими-то словами и действиями…

Параллельно с этим я внезапно осознал, что тот парень в зале мне не говорил «не трогай». Судя по всему, он вызвал мысль, возникающую при стимуляции болевых рецепторов, которая преобразовалась в коррелирующую с этим фразу, интуитивно замаскировавшуюся впоследствии под его возглас. Ярко очерченный, точно соответствующий желаемому эффекту возглас, который никому и никогда не принадлежал…

Образы в голове мелькали с непостижимой скоростью, я не был способен разглядеть даже их трассирующий след, пока, наконец, внезапно один из них не прояснился. В нем отчетливо угадывалась моя фигура, покидающая улей.

Я открыл глаза. Он строго и выжидающе смотрел на меня, белый шум в ушах исчез, и я без лишних слов отправился в сторону выхода.

Вернувшись в зал, наполненный людьми, я пытался вспомнить дорогу к выходу. Я точно помнил, что в этой сплошной стене раньше зиял проход.

Блуждая взглядом по стенам, я заметил быстро идущего человека, походка которого заставила меня напрячься. Вглядевшись в его лицо, я ужаснулся. Оно выражало сильнейшую тревогу, ту самую, которая вносит панику даже в самые психически устойчивые массы.

Его заметили несколько людей. На мгновение замерев, они тут же уподобились ему, изменившись в поведении. Пошла цепная реакция, улей зажужжал от взвившихся в нем в воздух людей. Не зная, что предпринять, я тоже взлетел в воздух и полетел за одной из групп людей, петлявшей по коридорам.

Вскоре мы вылетели из окна, там людей было уже невообразимо много, они вылетали из окон этой громадины и хаотично мотыляли в воздухе, словно скопище надоедливых насекомых под лампой в душную летнюю ночь. Вглядевшись, я заметил стаю людей, отсюда напоминающую мошек, что стремительно неслись к нам, как если бы улепетывали от надвигающейся катастрофы.

Не понимая, отчего все так переполошились, я, наконец, заметил нечто совсем странное. Относительное расстояние между объектами стало нарастать и будто растекаться. Под каждым объектом подразумевались даже глаза, родимые пятна и, скорее всего, молекулы. Звуки стали тускнеть, все невероятным образом теряло краски. Все кругом превращалось в аморфную массу, все перемешивалось и переплеталось, вызывая пугающую аллюзию на пластилин. А затем и цвета, и плотность втекающих и расползающихся друг по другу предметов стали мерно распределяться по всему пространству, делая его мутно-однородным, лишенным движений и какой-либо искры, без всякого намека на даже незначительную химическую реакцию. Спохватившись, я удивился, как я до сих пор способен осознавать то, что вижу, с недоумением глянул на свое тело и увидел…

Дернувшись на взмокшей простыне, я поперхнулся слюной, глаза судорожно завращались, бегая по стенам и углам комнаты, опознавая, вспоминая и усмиряя нелепый страх, дотлевающий после глупого ночного кошмара. Я здесь, а не там, с миром все в порядке.

И со мной тоже.

Крякнув пересохшим горлом, я захлопнул разряженный ноутбук и покосился на окно. За ним светало. Где-то внизу громко завывал на чьем-то радио шансон.

Нащупав телефон, я глянул время. Полпятого утра. Конкретно мне эта музыка не досаждала – фоновый контроль акустических волнений, в отличие от меня, не дремал, а бдительно стоял на страже моего личного пространства, рассеивая аудиомусор на подлете. Стоит только закрыть глаза, как музыка под окнами исчезнет.

А что чувствовали остальные жильцы дома, меня уже не касалось. Не способные к какому-либо протесту, боящиеся хоть что-то предпринять и опасающиеся навлечь проблем на свою голову еще больше, чем обычно, они были готовы молчаливо ждать, пока их возмущенные намерения осуществит кто-нибудь другой.

Но способных предъявить претензию становилось с каждым годом меньше и меньше. Тихая ненависть и злопыхание обычно не выходили за пределы их квартир, отчего могло показаться, что всем все равно. Все пытались казаться безучастными, ни капли не сердящимися на нарушителей покоя. Ведь дать понять об этом остальным – все равно что загнать себя в ловушку, показать себя как позорно смирившегося во всеуслышание, либо, что ожидаемо, открыто выразить свое недовольство, которое, вполне вероятно, не возымеет должного эффекта, что позволит в дальнейшем потихоньку насмехаться остальным над мягкотелостью и немощностью взбунтовавшегося. Так что, для сохранения лица, а точнее, для сохранения статуса безликого, проще было изображать невозмутимость. Не будет никакого спросу с того, кто ничем среди других не выделялся.