Михаил Ланцов - Новик

— Ладно. Пусть будет, по-твоему. Ступай… — устало махнул рукой царь и отвернулся от Андрея, вернувшись к чтению. Десятник тут же засуетился. Открыл дверь, и они с парнем спешно покинул помещение…

Андрей ушел, отправившись на подворье десятника, где ему назначено было ждать справленных грамоток. Вместе с ним удалился и десятник. А к царю заглянула царица, что наблюдала весь их разговор с самого начала через особые отверстие в фальшь-стенке.

— Как он тебе? — спросил Иоанн.

— Он не тот, за кого себя выдает.

— А я думал, что это только мне показалось… Но он — это он. С самого рождения до нынешнего дня он всегда был на виду у людей. Подмена исключена.

— А я слышала, что он год назад изменился до неузнаваемости. Словно в него бес вселился.

— Эта комната освящена особым образом. Нечисть в нее бы не смогла войти. В том мне божился митрополит. Тем более, встать прямо под вон ту икону, — кивнул он на стену, над дверью. — Да и соседняя комната освящена и обкурена ладаном. А он там стоял спокойно и уверенно.

— Знаю.

— Да и отец Афанасий говорит, будто он не боится святой воды, распятия и не недужит в храме Господнем.

— Я это тоже знаю, как и то, что он носит распятие на груди и знает на зубок символ веры и несколько молитв.

— Тогда ты должна понимать, что он не может быть одержим бесом.

— Ты ведь видел больше меня простых поместных дворян. И понимаешь — он ведет себя не так. Совсем не так. Словно… Да чего тут говорить — так не каждый боярин себе может позволить. И не потому, что не может. Нет. Не в этом дело. Он… он просто другой.

— И чем же?

— В нем нет трепета перед тобой. Страха. Это просто невозможно. Любой из бояр жаждет твоей милости, но, в то же самое время боится твоего гнева. Тут же этого нет. Помнишь, как он читал вирши? Очень славные, к слову, вирши, что явно говорит о добром образовании. Но ты явно дал ему понять, что они тебе не по душе. И что же? Он лишь удивленно вскинул бровь. И все. А как он стоял там? — кивнула она на соседнюю комнату, где продолжал сидеть дьячок. — А как он вел себя в городе? Ведь он не удивлялся. Паренек из глуши оказался в стольном граде и смотрел вокруг на все скучающим взглядом? Скорее даже с разочарованием. Ты сам-то в это веришь?

— И кто же тогда он?

— А что сказал митрополит?

— Он сказал, что взял под стражу своего помощника. Дескать, это тот самоуправство учинил и татей нанял для захвата Андрея в плен. Обещался все исправить и каялся, что недосмотрел. Молил простить его.

— А… я не об этом. О том, как такое вообще возможно?

— Вообще ничего не сказал. Он сам не понимает, отчего паренек мог так измениться. Сводит все к тому, что неисповедимы пути Господа нашего.

— Откуда простой поместный дворянин из глуши знает о твоих… о наших сложностях с боярами? — Спросила она и заходила нервно по комнате. — Не понимаю… просто не понимаю… И мне страшно!

— Милая, — улыбнулся царь. — Если он и чудовище, то наше чудовище.

— Ты уверен в этом?

— Разве он говорил не искренне? Уж что-что, а это ты прекрасно чувствуешь.

— Да, но кто он? Что он?

— Вот давай и посмотрим. Он хочет служить? Пускай служит. В Туле.

— Отец Афанасий упустил тульского колдуна. Так ведь?

— Так. Но он и сам через месяц-другой явится и все подробно расскажет.

— Надо найти того колдуна и узнать, что же он такого сотворил. Я понимаю, что это звучит жутко и странно, но, мне кажется, он вселил кого-то в этого человека.

— Тогда уже в двух.

— Почему в два?

— Его жена — Марфа. Она тоже изменилась. Гордая стала очень. Вспыльчивая. С крепким духом. Руками ничего делать не умеет по хозяйству после той волшбы колдовской, хотя умела. Когда ее порола мать, за очередную порчу, то девушка лаялась на непонятном языке. Думали тоже, что бес вселился. Но отец Афанасий не смог ничего такого заприметить. Зато Марфа теперь читает, пишет, считает и вообще — являет признаки очень хорошего воспитания. Воспитания, которого у нее никогда не было.

— Воспитания и образования, которых у них никогда не могло быть…

— Именно…

И царь, и его супруга были поставлены в тупик. Идейно-философский тупик, потому что в рамках той парадигмы, в которой они мыслили не существовало ничего даже близкого к реинкарнации или переселению душ. Эти вещи в христианстве традиционно отрицались с самого начала и полностью были осуждены еще в VI веке на Вселенском соборе. А потому веке в XVI о них даже не имелось упоминаний.