Александр Аннин - Перстень Дон Жуана

Но сегодня все вокруг: и Торе-дель-Оро, и верфи, и минарет Большой мечети, и древний королевский замок со сторожевыми башнями, и помпезное здание Латино-Арабской академии – было окрашено в тусклые, грязно-серые мартовские тона.

Уже больше ста лет минуло с тех пор, как в 1248 году флотилия Фернандо III Святого, ведомая закованным в стальную броню кораблем (самым первым в истории прообразом ледокола), разорвала эту цепь, запиравшую вход в порт, и тем самым положила конец мусульманскому владычеству в Севилье. Правда, цепь сразу же после взятия города натянули снова: она, оказывается, существенно облегчала взимание пошлин с торговых кораблей, стремящихся в порт Севильи.

Лукавые мавры, вручая королю Фернандо III Кастильскому золотой ключ от города, выгравировали на нем издевательскую надпись: «Да дарует Аллах вечное господство ислама в этом городе». Но, видно, не внял мусульманский бог этой мольбе: спустя сорок лет, после неудачного восстания мавров, все они были выселены из Севильи, да и вообще из Андалусии, в соседний Гранадский эмират. Лишь минарет пустующей Большой мечети, по сравнению с которой католические церкви – просто карлики, все еще господствовал над городом.

По обеим сторонам немощеной дороги, за несколько шагов до въезда на мост Сан-Тельмо, высились шесты с выцветшими черными полотнищами. Рядом переминались с ноги на ногу двое полусонных стражников с пиками и короткими мечами. На стражниках поблескивали чешуйчатые латы.

Эти латы лишь недавно появились на вооружении кастильских воинов. Дело в том, что свинцовая пуля, выпущенная из аркебузы – самого первого порохового ружья в Европе, – легко пробивала знаменитую испанскую сталь. И тогда вместо сплошных цельнометаллических панцирей придумали чешуйчатые. Пластины в них укладывались внахлест, что создавало двойной защитный слой брони, способный спасти воину жизнь после прямого попадания из аркебузы.

Куски черной материи на шестах возвещали каждому путнику, что огромный город, простиравшийся за мостом, находится на карантине и въезд в него (а уж тем более выезд) запрещен под страхом смертной казни. Если, разумеется, нет особого разрешения властей.

Но, видимо, непростыми были двое утомленных юношей, чью одежду покрывала мокрая грязь, коль скоро они вчера утром беспрепятственно покинули Севилью, а сейчас, на рассвете первого дня Семаны Санты, столь же беспрепятственно возвращались в город. Стражники не только не сомкнули свои грозные пики перед мордами лошадей, но даже принудили себя склонить головы в знак почтения.

Дон Хуан заставил свою кобылу перейти на шаг.

– Монсеньор, – обратился он к своему спутнику, – прошу вас, придержите коня.

Тенорио называл спутника «монсеньором» на французский манер, памятуя о его далеких бургундских предках. Дон Хуан полагал, что таким образом он титулует своего товарища достаточно «обтекаемо» и тактично, ведь во Франции «монсеньорами» величали всех знатных и богатых вельмож.

Однако тот возмутился:

– Не называй меня монсеньором! Ты что, Хуан, вздумал издеваться надо мной? «Монсеньор»! Да любой торговец овощами богаче меня!

– Но, дон Педро, я думал, что теперь-то…

Сероглазый всадник на арабском скакуне успокоился столь же быстро, как и вспылил.

– Ну да… Пожалуй… – задумчиво пробормотал он. – Теперь, наверное…

Мост Сан-Тельмо, выложенный гладким камнем, был сплошь покрыт раскисшим навозом. Так было всегда, и потому за Сан-Тельмо прочно утвердилось прозвище Навозный мост. По нему с незапамятных времен крестьяне из близлежащих деревень гнали на бойни Севильи коров, свиней и овец.

Однако сегодня, помимо привычного навоза, Сан-Тельмо был покрыт пятнами загустевшей красно-бурой крови.

– Так придержите коня, монсеньор, – повторил дон Хуан де Тенорио.

Однажды дону Хуану уже «посчастливилось» растянуться на этих булыжниках в такую же погоду: его лошадь, которую он по неосторожности пустил рысью, поскользнулась и шлепнулась в зловонную жижу вместе с всадником. В ту минуту (а случилась означенная неприятность пару месяцев назад, в январе) суеверный Тенорио был не столько раздосадован, сколько встревожен: ясное дело, что сей казус – не к добру. Дурное предзнаменование!

И точно: спешно прибыв домой, чтоб переодеться, он обнаружил у себя во внутреннем дворике (патио) не кого иного, как сеньора Аугусто Спинелло, который с нетерпением его дожидался.