Юлия Латынина - Нелюдь

Чеслав тихо постоял и вышел. Он вернулся через две минуты с простыней, которую накинул на ван Эрлика. Потом он нажал на кнопку у термосканеров, вынул из расступившейся стены пластиковую бутылочку, и поднес ее к губам ван Эрлика.

– Пей. Тебе надо пить.

Ван Эрлик некоторое время не шевелился, потом губы его дрогнули. Кадык заходил вверх-вниз. Он причмокивал, как ребенок.

Чеслав сел рядом. Он был одет так же, как тогда, когда они впервые встретились с пиратом. Белый боевой комбинезон и погоны курсанта Службы Опеки.

– Прости, – сказал Чеслав, – но ты… ты перестаешь быть человеком, только когда тебя убивают.

Ван Эрлик молчал. Глаза его с пугающей покорностью глядели куда-то в потолок. Чеслав вспомнил, что он сказал тогда, в первый раз, когда Эйрик лежал так же после штамма «Венора». Он сказал: «нет соображений, которые могли бы оправдать его освобождение. Кровавый пес Эйрик должен быть казнен».

– Расскажи… о доме, – внезапно попросил Чеслав.

Эйрик долгое время не отвечал, и только кривые свидетельствовали, что он не заснул и не потерял сознание. Чеслав решил уже, что он не ответит.

– Я мало что помню, – внезапно сказал ван Эрлик, – луг помню. Лес. Помню, как однажды прыгнул с дерева, потому что думал, что полечу.

Ван Эрлик косо улыбнулся.

– Я сломал обе ноги, они все хлопотали вокруг меня, а я жутко перепугался и просил не говорить родителям. Понимал, что мне влетит. В конце концов Кирр залез в меня и срастил кости. Вот это я помню. Солнце. Закат. Трава кругом, и я и Кирр – вместе. Его клетки в моих клетках. И боль уходит. А я лежу и думаю, что ведь отец не может зарастить мне кости. Он был хороший человек, отец. Но… очень сухой.

Чеслав подумал, что бы испытывал он, если бы аморфный чужак заполз в его тело, растекся по жилам, проник в лимфоузлы.

– Они – чудовища, – вдруг резко, словно убеждая себя в чем-то или повторяя давно заученный урок, сказал Чеслав.

– Они другие. Совсем другие, – проговорил ван Эрлик. – Кстати, ты знаешь, что хариты когда-то были белковыми существами? Это трудно доказать, потому что на Харите равно распространена и углеродная, и кремний-органическая жизнь, но мой отец всегда был уверен, что изначально харит был ближе к человеку, чем барр или чуник.

Чеслав пожал плечами.

– Но это, конечно, неважно, – тихо сказал ван Эрлик. – Дело не в белках. Для человека разум начался с того, что он открыл, что дважды два – четыре. А для харита – с того, что он понял, как сделать, чтобы дважды два было три. Одни изменяли мир. Другие – себя. Если человеку нужен кислород, он идет и строит завод по получению кислорода. А харит изменяет свое тело… на наноуровне, так, чтобы самому выделять кислород.

– Управляемая обратимая фенотипическая эволюция, – сказал Чеслав.

– Ты знаешь, – сказал ван Эрлик, – хариты – они не очень умные. А не то чтобы гении. У них… не было стимулов. Мы для них были еще большим шоком, чем они – для нас. И, конечно, они получили стимул. Стимул к изучению природы на совершенно другом уровне.

«Тебе не стоит говорить „они“. Тебе лучше говорить „мы“, хотя отцовским костоломам не очень-то понятно, что это „мы“ включает», – подумал Чеслав.

– Но дело не в логике, – продолжал ван Эрлик. – Ваша империя простила бы харитам все. Способность менять облик. Способность стать туннельным микроскопом вместо того, чтобы создать туннельный микроскоп. Чужую логику. Иную мораль. Она не могла простить тех социальных последствий, которые возникают из способа познания мира путем изменения себя, вместо использования орудий. Ведь когда человек берет палку и убивает ей буйвола, – это может быть чужая палка и чужой буйвол. Буйвол – это то, что можно отнять. Палка – это то, чем можно отнять. Человеческая цивилизация основана на соперничестве. Война встроена в нее, как главная движущая сила. Успеть – раньше. Понять – больше. Схватить – все. А что может харит отнять у другого харита? Кусок тела? Молекулы, из которых идет холодный синтез? Если хариту чего-то не хватает, – ну, скажем, он хочет узнать состав верхних слоев атмосферы и ему не хватает массы тела, чтобы создать органы, позволяющие ее почувствовать, – то у него есть единственный способ это сделать. Объединиться с другим харитом. Хариты жили в Раю. Если познание – это проклятие, то хариты получили разум и сохранили Рай. Вот этого ваша империя не могла простить моему миру. И в этом смысле она была права. Ваш император может потерпеть все. Чиновников, которые воруют и обманывают. Даже чиновников, которые воюют между собой. Обман. Ложь. Похоть. Жажду успеха. Они не разрушают общество людей. Они его скрепляют. Но вот общество без обмана. Без похоти. Без лжи – империя потерпеть не могла. Мы были несовместимы. Люди, воспитанные на Харите, и люди, воспитанные Службой Опеки. Дело не в том, что хариты жили в Раю. А в том, что люди менялись, попав в Рай.