Николай Чадович - Дисбат

Синяков от водяного залпа прикрылся лопаткой, а заговор вообще проигнорировал. Уже спустя мгновение они оказались лицом к лицу. Пускать в ход лопатку было жалко (по отношению к человеку, естественно, а не к лопатке), но проучить этого придурка, не умеющего, да и не желающего отличить человека от беса, было просто необходимо. У Синякова прямо-таки руки чесались.

Он в совершенстве владел многими приемами самбо, но коронными среди них считались только пять-шесть, а самым наикоронным, самым любимым был так называемый «бросок через плечо с подсадом», когда противник летит далеко, а плюхается на спину сильно.

Именно этот прием и довелось испытать на себе дисбатовской сволочи, при ближайшем рассмотрении оказавшейся трехзвездным прапором. Никакого ущерба для себя он при этом не получил, ну разве только зад отшиб. Зато все его фляжки, мешки и подсумки, содержащие, надо думать, всякие антибесовские средства, разлетелись в разные стороны.

Солдаты, наблюдавшие эту сцену издалека, заулюлюкали и даже захлопали в ладоши. Прапорщик явно не пользовался у них симпатией. Его напарник, столь же осторожный, сколь и скептичный, всем другим методам борьбы с бесами предпочел хоть и бесполезные, но картинные пасы типа: «Изыди, нечистая сила!»

Преследовать Синякова никто не стал, и он, едва не плача от невыразимой горечи, вновь зашагал в неизвестность.

Похоже, что пророчества Дария сбывались. Бесы, как ни старались, а не смогли извести Синякова. Очевидно, это предстояло сделать людям.

Никогда еще в его жизни не было такого долгого и жуткого дня, однако предстоящая ночь – любимая пора бесов – обещала быть еще более жуткой.

Темнота наступила почти сразу, без долгого угасания дня и без привычных сумерек, словно сверху на Пандемоний накинули глухое черное покрывало. Ни одна звезда не зажглась на небе, и только в той стороне, где остался догорающий лес, едва-едва светилось багровое пятно.

Идти дальше стало форменной мукой – сначала Синяков свалился с какого-то косогора, к счастью, невысокого, а потом напоролся на колючий кустарник.

Что, спрашивается, помешало ему выбрать место для ночлега при свете? А ничего, кроме собственной непредусмотрительности. Проклиная себя за это, Синяков вынужден был в конце концов прилечь прямо на голую землю, долгий контакт с которой обещал как минимум воспаление легких.

Тишина вокруг стояла абсолютная, срединному миру, где даже в самом глухом месте летом шуршат в траве насекомые, а зимой трещат от мороза деревья, совершенно несвойственная.

Итоги дня были крайне неутешительны. Его легко раскусили чужие и не смогли распознать свои (плутоватый инспектор Решетняк был тут не в счет). Дважды, а то и трижды у него пытались выпить кровь, он чудом не сгорел и едва не был заживо похоронен.

Тут Синякову припомнилось торфяное болото, подступавшее к реке в районе мельницы, вернее, свежие следы раскопок, оставшиеся на нем. Скорее всего это были могилы, в которых покоились плененные бесы, поставленные тем самым перед выбором – или пребывать в таком состоянии неопределенно долгое время, или, покинув одну временную оболочку, искать другую, что при нынешнем перенаселении Пандемония являлось делом весьма проблематичным.

Одолевал сон. Синяков понимал, что бороться с ним бесполезно, но заснуть в чистом поле сейчас, когда нечистая сила обретает особенную силу, было бы самоубийством.

Такой тоски, такой неприкаянности он не испытывал с тех времен, когда, рассорившись с родителями, убегал из дома и скитался в одиночестве по пустынным проселкам. Но тогда хоть кузнечики трещали в ночи, где-то ухала выпь, а в мутном небе дрожали звезды. Тогда была хоть какая-то надежда, да и детские слезы приносили облегчение.

Теперь надежды оставалось ровно на три неденоминированных копейки, а сухой комок, застрявший где-то на уровне кадыка, не позволял дать волю чувствам. Глубока и беспредельна тоска человеческая, но в темноте она имеет свойство разливаться чуть ли не мировым океаном.

Две звезды, невидимые ни для кого, кроме самого Синякова, горели в этом океане мрака.

Одна носила имя Димка и была мучительной болью, горьким стыдом, занозой, засевшей глубоко в сердце.

Другая звалась Дашкой и была сладкой грезой, солнечным зайчиком, медом для уст и усладой для души.

Вопрос состоял лишь в том, достижимы ли эти звезды…

И все-таки он уснул! Хоть ненадолго, но уснул!

Неприятно просыпаться на сырой земле, чувствуя, что все твое тело одеревенело, но еще неприятнее просыпаться в окружении направленных на тебя чужих светящихся глаз – багровых, зеленоватых, желтых.