Сьюзен (Сюзанн) Коллинз - Рождение огня

Все мои мысли — о Пите, о том, что он тоже сейчас лежит на таком же столе, а они пытками и муками стараются вырвать у него информацию, которой он даже не имеет!

— Кэтнисс, Кэтнисс, прости меня, — голос Дельфа доносится с соседней кровати и проникает в моё помутившееся сознание. Наверно потому, что мы с ним оба испытываем боль одного рода. — Я хотел вернуться за ним и Джоанной, но не мог пошевелить и мизинцем...

Я не отвечаю. Благие намерения Дельфа Одейра значат для меня не больше, чем прошлогодний снег.

— Ему придётся не так тяжело, как Джоанне. Они очень быстро выяснят, что он ничего не знает. И они не убьют его, если решат, что смогут использовать его против тебя, — продолжает Дельф.

— В качестве наживки? — спрашиваю я у потолка. — Так же, как они используют Энни, да, Дельф?

Я слышу, как он рыдает, но мне всё равно. Они, по всей вероятности, не будут даже подвергать её допросу, она уже далеко — не вернёшь. Она сделала это ещё тогда, годы назад — сошла с ума и всё. У меня есть неплохие шансы кончить тем же самым. А может, я уже схожу с ума, а ни у кого не хватает духу сказать мне об этом. Во всяком случает, чувствую я себя как полная идиотка.

— Лучше бы она умерла. Лучше бы все они умерли, и мы тоже. Так было бы лучше для всех, — твердит он.

М-да, ну что на это скажешь... Я, во всяком случае, не вправе возражать, поскольку сама бродила со шприцем в руке и намерением убить Пита, когда наткнулась на их тёплую компанию. Но хочу ли я на самом деле, чтобы Пит умер? Нет, я хочу... хочу, чтобы он вернулся ко мне! Но он никогда больше не вернётся. Даже если силы повстанцев и сумеют свергнуть правительство Капитолия, можно быть уверенным: последним приказом президента Сноу будет перерезать горло Питу.

Нет. Я никогда больше его не увижу, он не вернётся. Так что... лучше бы он умер.

Но сам Питер — разделяет ли он это мнение или намерен продолжать борьбу? Ведь он так силён и такой отменный лжец. Считает ли он, что у него есть шанс выжить? И придаёт ли он этому какое-нибудь значение, если даже считает, что есть? Он вообще не рассчитывал выжить. Он заранее распрощался с жизнью. Возможно, если он знает, что меня спасли, то он даже счастлив. Счастлив от осознания того, что выполнил свою миссию — не дать мне умереть.

Думаю, я ненавижу его ещё больше, чем Хеймитча.

Я ухожу. Не разговариваю, не отвечаю, отказываюсь есть и пить. Пусть накачивают в мою руку, что хотят, этого всё равно недостаточно, чтобы заставить жить человека, потерявшего волю к жизни. Мне даже приходит на ум забавная мысль, что если бы я умерла, то Питу, возможно, подарили бы жизнь. Пусть бы и не на свободе, а безгласым слугой или ещё что-то в этом роде, ожидающим прибытия будущих трибутов из Дистрикта 12. А потом он бы нашёл возможность бежать. Фактически, моя смерть всё ещё могла бы спасти его!

А если бы и не смогла — неважно. Вот возьму и помру назло всем! Пусть потом Хеймитч мучается совестью. И кто — Хеймитч! Которому я доверяла. В руки которого я вложила самое дорогое, что у меня было. А он предал меня. Использовал меня и Пита в качестве пешек в своих Играх.

«Видишь, вот почему никто не хочет вовлекать тебя в свои планы», — сказал он.

Это правда. Никто в здравом уме на пушечный выстрел не подпустит меня к своим планам. Потому что я не могу отличить друга от врага.

Многие приходят ко мне и заговаривают со мной, но я отгораживаюсь от их слов. Они значат для меня не больше, чем щёлканье насекомых в джунглях — далёкое и бессмысленное. Но опасное, если неосторожно приблизиться к ним. Как только чьи-нибудь слова начинают пробиваться к моему сознанию, я принимаюсь выть, и вою до тех пор, пока мне не вкатывают хорошую дозу болеутоляющих, и всё — меня оставляют в покое.

Так идёт до тех пор, пока как-то раз я не открываю глаза и не вижу, что на меня смотрит тот, от кого я не смогу отгородиться. Он не станет ни уламывать, ни разъяснять, ни думать, что может изменить моё поведение мольбами и просьбами, потому что кто-кто, а он точно знает, чем меня пронять.

— Гейл, — шепчу я.

— Привет, Кошкисс. — Он наклоняется и отводит прядь волос с моих глаз. На одной стороне лица у него — совсем свежий ожог. Рука подвешена на перевязи, под шахтёрской рубашкой видны бинты. Что с ним случилось? Как он-то сюда попал? Что-то там, дома, произошло невероятно ужасное.

Я не столько забываю о Пите, сколько вспоминаю о других. Достаточно только взглянуть на Гейла, и они встают перед моими глазами, требуют, чтобы о них тоже вспомнили...