– Сколько у нас оперативных групп на Земле, Элька? – подает голос Кхин.
– Семнадцать, Ваня. Аки мгновений весны.
– А что будет, если мы их расконсервируем? По плану «Z»?
– Зэт и будет. Полный.
– Это хорошо. – Батя встает, начинает расхаживать по зале. – Но они же не остановятся.
– Не остановятся. Это не чье-то личное решение. Историческая, мать ее, необходимость.
Кхин останавливается. Стискивает пальцами край стола. Суставы белеют, биопластиковый костюм триумвира пробуждается, и натуральное дерево трескается в могучей хватке.
– Либо мы, либо они, – продолжает Ценкович. – Иначе никак, и середины тоже нет. Как ни смотри. Тиша бы до конца разыскивала середину, но они сами ее убрали с дороги…
Только что Батя отдавал приказы. Недолгое совещание привело к принятию контрмер, и уже сейчас из Степного летят распоряжения – развернуть идущие на Землю караваны, в том числе с медицинской техникой и фармпрепаратами, больше ни грамма биопластика, ни капли сырья; усилить готовность гарнизонных флотов; координаторам РС рассчитать развитие событий, подготовиться к началу особых воздействий.
– Будет сумбур, – спокойно говорит Борода, – неразбериха, паника, журналисты сойдут с ума, рейтинги обвалятся, биржа вскипит, навыносят вотумов недоверия… опять-таки, аварии, катаклизмы, общественный протест, пятая колонна, что там бишь еще. То, что могло бы случиться и без помощи наших ребят. Просто реализуем закон Мерфи: осуществим все возможные неприятности.
– Но Земля не перестанет хотеть Третью.
– Не перестанет.
Кхин огибает стол шаткой походкой, обрушивается в скрипящее кресло. Смотрит в стену, щурясь так, точно у него болят глаза.
– Первое победоносное сражение Великой войны, – внезапно говорит он, – битва за Третью Терру.
– Ты это к чему?
– Мля, – тоскливо шепчет Иван. – Ведь драка будет.
– Не драка, Ваня, – отзывается Элия. – Война. И она – уже.
– Да.
…идет. Давно. И Древняя Земля успела нанести страшный удар. Мысль об этом мучает Ивана, как пуля в теле.
– Почему ее? – спрашивает Батя кого-то, сидящего в пустоте и сумраке за спиной Ценковича. – Я плохой человек. Я много зла сделал. Почему ее? Почему не меня?!
– Михалыч, – дергает его Борода, – пойдем поедим.
– Сгинь.
– Михалыч, пойдем поедим водки. Мы тут ничего не сделаем. Там Васильев, Тихорецкая и Аветисян, три штуки корректоров, ансамбль песни и пляски. Если есть вероятность, что Тиша выкарабкается, они ее вытащат насильно. А мы старые люди. Нам головой думать надо.
Стенные панели вспыхивают белым светом, и никто больше не сидит в пустоте и сумраке, не смотрит на энергетика Высокой тройки странным усталым взглядом. Элия молчит о том, как почти всемогущий Синий Птиц, уставившись на него васильковыми глазами, с фанатичной верой выдыхал: «Эльнаумыч, сделайте что-нибудь», – и как слышал в ответ: «А что я могу, дети? Я могу только вам пинков раздать. Чтоб завертелось».
А еще он молчит о том, надолго ли двое переживут третью.
В серебряной колыбели покоится спящая. Лицо ее, тихое и умиротворенное, кажется совсем молодым. Полупрозрачная белизна сгустившимся облаком обнимает тело, словно парящее внутри большой и глубокой ванны, полной медицинского биопластика. Мало кто в Ареале может рассчитывать на такую реанимацию, но сейчас и она не дает никаких гарантий.
Даже надежды дает немного.
Алентипална была еще в сознании, когда в столовую вошли солдаты. Только видеть уже ничего не видела, но успела спросить у Севера, что творится вокруг, сколько жизней она не смогла уберечь.
– Все живы, – не моргнув, соврал Шеверинский, и чуть не взвыл, поняв, что она поверила – она, которую даже хитроумный, как Одиссей, Борода ни разу не сумел обмануть.
– Хорошо как… – едва слышно прошептала Алентипална, а потом улыбнулась краешками глаз и утомленно прикрыла веки.
Теперь Бабушка спит, утопая в слабо пульсирующем белом облаке; кровотечение прекратилось, сканеры не находят повреждений, опасных для жизни. Биоритмы замедлились, температура тела и давление понижены. Предельное нервное истощение и упадок сил, вот и все…
Уже несколько дней ничего не меняется.
Серебряная колыбель, мягкий свет, и тихо-тихо, на пределе слышимости, звучит Моцарт, юный и вечный.
Света дремлет, съежившись на неудобном кресле у двери. Ей снится каменная скамья и чаша, в которую падает тонкая струйка воды, мелодично и сладко журча, как флейты в адажио. Нет смысла сидеть здесь, они уже сделали все, что могли, и большего не сумеют, но все равно приходят и сидят, точно внуки возле бабушкиной постели.
Читать дальше